А то, что он здесь со мной, делает его неотразимым. Он мог бы заниматься своими делами дома, учиться, играть в судоку, заполнять заявления в колледж, но всё не так. Он прилагает усилия, чтобы общаться со мной, чтобы ответить на мой вызов, и чтобы показать, что у него есть большее, чем кажется на первый взгляд.
— Ты в порядке? — спрашиваю я.
Он обнимает коленки.
— Наверное. Я просто... я не знаю, что здесь делаю.
— Так иди, если тебе не комфортно. Ты не обязан…
— Нет, — он прерывает, его голос решителен. — Я чувствую себя комфортно. Да. Вот чего я не понимаю. Я не должен чувствовать себя здесь комфортно. Обычно, просто сидеть для меня неприемлемо, словно я впустую трачу время, когда должен использовать каждую свободную минуту для самосовершенствования.
— Рада слышать. — Я не хочу полностью менять Гордона, лишить его личности или что-то такое. Я только хочу, чтобы он немного расслабился, и это хорошо. Действительно хорошо. — Иногда, — говорю я ему, — я сижу здесь, словно в трансе. Неважно, что произошло за день, неважно, что происходит в мире вокруг меня, я чувствую себя спокойно.
— Кажется, это называется медитацией?
— Ладно. Прости, что мне нужно пятьдесят слов там, где тебе хватает одного.
Я смеюсь. Он тоже.
Я смотрю на воду и рябь на поверхности.
— Но иногда, — говорю я, — я сижу здесь и думаю о людях в других местах, проживающих жизнь параллельно моей. Может быть, какая-то женщина в Афганистане в этот самый момент ищет своих пропавших детей, скрываясь, чтобы спасти свою жизнь, а я в это время сижу здесь, как избалованная маленькая принцесса, беспокоясь, пойдёт ли сегодня дождь или смогу ли я оставить себе мотоцикл ещё на год.
— Ты ничем не можешь помочь той женщине в Афганистане, так что даже не переживай. Этому миру нужны разные люди. Бедные нужны так же, как и богатые. Нужно плохое, чтобы можно было иметь и хорошее, и нужно несчастье, чтобы чувствовать благодарность. Это баланс. Как твоя экосистема.
— Ну, и кто, помимо меня, любит печенье с предсказанием? — дразню я.
— Так и есть.
Он лежит, скрестив руки на груди.
— И я думала, что я циник.
— Ты? — Он смеется. — Ты наименее циничный человек из всех, кого я знаю.
Забавно, потому что Рок, кажется, думает иначе. Удивительно, как один разговор с Гордоном все мои размышления переворачивает с ног на голову.
— И я не циничен, я пытаюсь быть реалистом, — говорит он, закрывая глаза.
Может, он прав? Если бы не эта воображаемая женщина в Афганистане, я могла бы не думать о том, насколько я благодарна. Я могла бы стать настоящим избалованным ребенком, как та девушка, с которой встречался Рок и на которую он продолжал жаловаться. Она никогда не бывала ничем довольна. Через некоторое время, я, наконец, спросила его: «Если она тебя так раздражает, почему ты до сих пор спишь с ней?
На что он ответил: «Из-за секса», насмехаясь надо мной так, будто это самый глупый вопрос, который он когда-либо слышал.
Мне пришла в голову ужасающая мысль. Не потому ли Гордон здесь? Вдруг он неправильно понял моё приглашение. Я оглянулась. Гордон, кажется, в состоянии близком к дремоте. Я сама частенько бывала в таком состоянии возле лодочной пристани Мёрфи, так что я серьёзно сомневаюсь, что у него сексуальные намерения.
— Почему ты водишь мотоцикл? — внезапно задаёт он вопрос.
Есть над чем задуматься в теории сна.
— Мой дядя дал его мне.
— Он дал тебе мотоцикл? Он что, сошёл с ума?
— Он умер.
— Оу. Извини, я не знал.
Мгновение проходит, ни один из нас ничего не говорит.
— Он умер от лейкемии. Прошлым летом.
Мои слова, словно маленький бумеранг, который вылетает, а затем возвращается, чтобы ранить меня.
— Какой тип?
— Острый миелоидный. — Два слова, которые я никогда не забуду. — Он впал в кому на две недели, а затем умер.
— Мне жаль, Хлоя.
Он качает головой.
— Я до сих пор не могу смириться. Мы были действительно близки, и мы вместе возродили этот байк. Это заняло у нас целый год.
— Ааа, — говорит он. — Теперь я понял.
— Он был моим приемным маминым братом, — добавляю я.
— Ты приемная?
Я киваю. Он, кажется, растерялся.
— На что это похоже?
— Ну, мне было всего несколько недель от роду, когда меня удочерили, и я росла, зная это, так что меня не огорошит информация, что моя жизнь была ложью, в тридцать.
— Что хорошо.
— Что хорошо, — повторяю я, наблюдая, как быстро движутся облака. — Я никогда всерьез над этим не задумывалась раньше, но в последнее время я много думаю о моих настоящих родителях. Какие они, почему они оставили меня, кто я, и всё такое. Конечно, эта информация ничего не изменит — я люблю своих приемных родителей, ничто никогда этого не изменит.