— За что купила, за то и продаю.
Но видать — Малевиха злая, такая за копейку глаза выцарапать может. Нос у нее крючком, про такой говорят — в рюмку смотрит.
А вообще-то ничегошеньки Олег Павлович о Серафиме Малевой не знал. Только от людей и наслышан. У нее свой мир, свои понятия о справедливости, она ведь, наверно, и улыбаться умеет и радоваться тоже. Или Нюрка, или другие? Ты знаешь, почему Малев любит подковырки? Почему Нюрка Медведева горой встала за Тоню, а ведь ревновала ее к мужу? Почему вот Зыбкин Никита за все собрание обронил только одно слово и то, когда его спросил Медведев? Почему он молчун? Ты знаешь? Нет. Зачем тебе все это знать? Ты не писатель. Отговорочки, Олег Павлович, Максимка бы сказал: не юли, брат, перед самим собой. Разве только писателю надо это знать? А партийному работнику не надо, так выходит? Если ты этого знать не будешь, то зачем вообще-то нужен? Хозяйством руководят специалисты, за землей ухаживают хлеборобы, заводы строят строители. У тебя какая специальность? Люди. А много ли ты о них знаешь, хорошо ли ты их понимаешь, так ли к ним подходишь? К примеру, что ты знаешь о Ярине? Нет, погоди, вернее, что он знает обо мне? Одно — ты в его аппарате рабочая единица, я должен выполнять его волю. Медведев в этом смысле больше партийный работник, чем Ярин. Вот черт, опять отвлекся. Уводят всякие мысли в сторону, самое интересное прослушать можно.
А Серафима все еще морщит лоб, соображает, как же ей выкрутиться. Когда доярки руки опустили, она вдруг несмело подняла свою. Медведев спросил:
— Ты против, Малева?
— Я тоже… За всех…
— Вовремя надо голосовать, а то непонятно.
Тоня вдруг вскочила и, низко наклонив голову, побежала к выходу. Из заднего ряда поднялась пожилая женщина, и Ивин узнал в ней Прасковью Ильиничну Зыбкину, мать Тони, знаменитую во всем районе овощеводку. Она все собрание просидела тихо, ее, пожалуй, не все видели, сейчас вот поднялась, прошла вперед, к сцене. Повернулась к собранию и низко-низко ему поклонилась. Сказала дрогнувшим голосом:
— Спасибо, люди добрые. Спасибо за хорошие слова. И тебе спасибо, Иван Михайлович, — она поклонилась и ему, — спасибо, что совета у народа спросил.
И направилась к выходу, ссутулившись. Груня вдруг закрыла глаза платком и виновато призналась:
— На мокром месте глаза-то у меня, прямо делать с ними не знаю что.
Ивин вышел из красного уголка вместе с Медведевым. Смеркалось. Дождь перестал. Иван Михайлович спросил:
— Говоришь, Беспалов ябедничал?
— Он. Меня самого Ярин в оборот взял.
— Чадо великовозрастное. На собрание, однако, не пришел, на головную боль сослался. Слушай, Ивин, я передумал.
— О чем? — не понял Олег Павлович.
— Просись в мой совхоз.
Олег Павлович засмеялся:
— То не хотел, то «просись». Не выйдет, Иван Михайлович, я ухожу с партийной работы.
— Это с чего же вдруг?
— С Яриным поцапался, не будет у нас с ним дружбы.
— Значит, с Яриным поцапался? Вот черт побери! Да я с ним каждый день цапаюсь, с начальником управления тоже, приходится цапаться и со специалистами. Жизнь такова, работа такова, дело требует, не со зла, а по делу! Да если б я после каждого крупного спора заявление строчил, я б целый том их мог выпустить! Два тома! Смотри-ка ты, какой интеллигентный: чтоб тихо все было, чтоб все гладко шло. Подохнешь от такой жизни, коль тишь да гладь воцарствует, Лазаря запоешь! Значит уходишь? Ну катись колбаской!
— Погоди, Иван Михайлович, чего ты на меня нападаешь. Вот не везет нынче — все на меня!
— И знаешь, пожалуй, я тебя не приму в совхоз, не просись, ну тебя к дьяволу. Как поругаешься с тобой, так ты заявление станешь строчить. Пусть тебя еще пообкатают в парткоме, тогда придешь ко мне. А бабы-то у нас какие, а? Поднимись Малевиха против, они б ее исклевали. Побудешь на таком собрании — мозги светлеют. Поцапался с Яриным и думаешь вся жизнь на нем клином сошлась? Зайдем ко мне, переночуешь.
— Нет, позвоню помощнику, он у нас долго засиживается — и на автобус.
— Ну добро! Бывай! — Медведев протянул ему на прощание руку.
Дозвониться до помощника снова не удалось. Лепестинья Федоровна скребла грязь в коридоре и ворчала: наносили, лопатой не выскребешь. Как будто от этой чертовой грязи можно уберечься.
Домой ехать или не ехать? Последний автобус вот-вот будет. Может, насмелиться к Тоне? Ей не до него. Почему? Сейчас самое время прийти в дом, сказать — вот он я, хочу объясниться! За сумасшедшего посчитают. Перед Тоней неудобно, а еще больше — перед Прасковьей Ильиничной. Лепестинья Федоровна, очищая скребок, спросила: