— Занял, бродяга, чужую квартиру и радуется, — сказал Максим. — У соседей скворцы поселились, у нас серый крикун. Слышал, у тебя неприятность?
— Так, — отмахнулся Олег Павлович, все еще думая о Тоне. Максим усмехнулся, осуждая себя усмешкой, — выбрал время для деловых разговоров. Проговорил с иронией:
— Ничего не скажешь — праздничный разговор.
— Отчего же, — возразил Ивин. — Разговор как разговор. У кого на душе кошки скребут — разбора нет: и в праздник, и в будни одинаково скребут.
— В праздник, может, легче, а?
— Одинаково. Глупо складывается. Ярин взъелся на меня, я сгоряча заявление настрочил об уходе. Ездил к девушке объясняться, ничего путного не получилось. Полный крах.
— Куда уходить собираешься?
— В случае чего — к тебе, на Магнитку. Примешь?
— Что за разговор! Работенку найду — век благодарить будешь. Невесты в городе — загляденье. Можно выбрать обыкновенную, можно постиляжнее, можно и совсем стиляжную. Любую! Какую хочешь!
— У нас невесты лучше. Шуточки!
— Между прочим — зло шучу, — подтвердил Максим. Поплевал на папироску и щелчком кинул к забору. — Не одобряю, понял? У каждого должна быть своя линия. Нет ее — никчемный человек. Вдвое хуже, кто меняет линию на каждом крутом повороте.
— У тебя есть линия?
Умную философию развел Максимка про линию, но скучную. Почему скучную? Потому, что тебе не по душе? Как-то Медведев говорил то же. Выбери себе звезду и шагай к ней, шагай и шагай. Устанешь, сядешь, поглядишь На звезду — и опять силы появятся.
— Моя линия — мой цех, мой комбинат, мое дело, — ответил Максим. — Без нее и меня не будет. Бросишь ты свою работу, село, уедешь в город, что станешь делать? Положим, работу найдешь, ее на наш век хватит, хорошую работу. А потом? Будет у тебя здесь, — постучал себя в грудь, — спокойно? Не будет, Олежка, точно знаю!
Егоров затаил в хитрых глазах ожидание. Нет, не тот Максимка — не простой, еще близкий, но уже далекий, свой и уже чужой, за сердце царапнул. Не будет Ивину покоя, если уедет в город. И поля будут сниться и звать к себе, и Лихарев потом руки ему не подаст, и Медведев не вспомнит — начисто выкинет из сердца. Будут Олегу мерещиться могучие нежные стрелочки всходов, шорох которых по утрам подслушивает Лихарев, и бегущие белые облака, совсем не похожие на те, что плывут над городом, и запахи вспаханной и засеянной земли будут преследовать всюду, и вечером, и днем, и ночью, и полетит тогда кувырком вся твоя жизнь, померкнут впереди твои звезды. Ивин сказал недовольно:
— Покурили — хватит.
— Хватит! — весело подхватил Максим, обнял друга за плечи, шепнул на ухо.
— Кто она — секрет?
— Секрет! — усмехнулся Олег Павлович.
— Ша, молчу!
Домой Ивин вернулся поздно. Назавтра Олега Павловича мучила головная боль, сидел дома. И погода испортилась. С севера поползли тяжелые, медленные тучи, и в воздухе закружились снежинки. Капризная погода. Вот если бы взять и поставить Уральские горы поперек, и северные ветры не страшны были бы.
После праздника приехал Медведев, неуклюжий, в брезентовом плаще. Ввалился в комнату Ивина шумно, и в ней стало тесно, запахло свежим дождем и пашней. Кинул на стол кожаную кепку и, пододвинув стул к столу, сел, спросил, имея в виду Домашнева:
— Где?
— Кажется, у Ярина.
Пачка «Беломора» лежала на столе. Иван Михайлович без спросу, как и полагается среди хороших знакомых, вытянул папиросу, закурил. Ивин поинтересовался:
— С похмелья?
— Какое! — поморщился Медведев. — Праздник мотался по отделениям. Сам знаешь.
Олег Павлович знал — в праздники директору достается потрудней, чем в будни. Спросил про похмелье для затравки. Погода выдалась в общем-то неплохая — только сей! И трактора гудели в полях днем и ночью. Однако люди есть люди. Кое-кто от соблазна не уберегся: захватил в карман поллитровочку. Мол, кончу смену и причащусь ради международного дня солидарности трудящихся. Но причащался не после смены, а чуток раньше. У другого оказалась сердобольная жинка. Тащила «Столичную» в поле сама. Рассудила так: в праздник пьют все, а мы что, не люди разве? Народ празднует, мой же с поля не вылазит — имеет он право стопку пропустить? Имеет! А он, грешный, стопочку одну пропустит, она его разгорячит — он вторую. Глядишь, и упьется, спит где-нибудь в борозде.