Да, странная штука жизнь. И занятнейшая!
ЗЫБКИНЫ
Отца Тони Трофима Дорофеевича Ивин почти не знал. Из дома тот выходил мало, нигде ни работал, потому что был инвалидом войны и получал небольшую пенсию.
Зато Прасковью Ильиничну встречал часто. Когда Медведевский совхоз хвалили за хорошие овощи, то хвалили в первую голову Прасковью Зыбкину. У нее и образования-то никакого не было, но сами агрономы ходили за советом к ней и ни к кому другому. В позапрошлом году Прасковью Ильиничну проводили на пенсию, и Медведев загрустил — такого профессора по овощам лишался. Купил в подарок за трудовую честную жизнь теплое пальто, на собрании проникновенную речь произнес. Прасковья Ильинична всплакнула — так трогательно и уважительно говорил о ней Иван Михайлович.
Дома просидела только до весны. В домашних хлопотах уставала больше, чем от тяжелой работы в бригаде.
Как только пригрело мартовское солнце и проснулись первые ручейки, Прасковья Ильинична потеряла покой, места себе не находила. И не вытерпела, пошла в бригаду, просто так, взглянуть одним глазком, как там идет без нее дело.
В бригаде вовсю кипела работа: очищали парники, набивали их перегноем, готовили к посадке рассаду. И такой звонкий веселый перезвон стоял вокруг от крика воробьев, от журчания ручейков, смеха девчат, столько было кругом света, а ручейки поблескивали ослепительно, радостно отражая могучее солнце, запах оттаявшей в парниках: земли был до того духовитый, вечно знакомый и волнующий, что Прасковья Ильинична поняла — не может она жить без бригады. Девушки окружили Прасковью Ильиничну, каждая хотела сказать ей доброе слово, наперебой рассказывали о своих делах, задали тысячу вопросов, и она не смогла сдержать радостных слез. Какая же она дура, что раньше времени заточила себя в домашней тюрьме, там она с тоски помрет. Не надо ей этого покоя.
И осталась Прасковья Ильинична в бригаде навсегда, до последних дней своих, осталась на радость девчатам и самому Ивану Михайловичу. Узнав, что на парниках работает Прасковья Ильинична, он бросил все срочные и несрочные дела, прибежал туда, на ходу расплескивая своими сапожищами ручейки. Прежде всего обнял Прасковью Ильиничну, потом дрогнувшим голосом сказал:
— Спасибо, мать, что вернулась. Спасибо!
Как-то она примет Олега Павловича?
Тоня оставила на ферме халат. Вид у нее будничный. Ивин же разодет по-праздничному: в новенький темно-синий костюм, в штиблеты. Серый плащ висел на полусогнутой левой руке. И обходил каждую лужицу, выбирал дорогу посуше, — он же не собирался из Челябинска ехать в Медведево, в начале и думки такой не было.
Трофим Дорофеевич чеботарил: чинил сыну Витьке ботинок, тому самому, который тогда вечером мешал им разговаривать. Витька, веснушчатый и лобастый паренек, походит на мать: глаза острые, цепкие, у Тони тоже такие.
Витька наблюдал, как ловко орудует сапожным молотком отец. Всадит пальцем в каблук гвоздик, потом ка-ак ударит молотком, и гвоздик с первого раза весь влазит в каблук. Еще дробно и слегка для порядка постучит по нему — и готово, ничем не выдерешь.
Трофим Игнатьевич не обратил внимания ни на дочь, ни на Ивина до тех пор, пока не вколотил последний гвоздь и не бросил Витьке ботинок со словами:
— Аккуратней носи, ветрогон.
Молоток положил на табуретку, полено кинул к печке и лишь после этого спросил дочь:
— Рано что-то отробилась?
— Так нужно. А мама где?
— У Свиридовых, мясорубку унесла.
— Витя, беги за мамой, — попросила Тоня, — побыстрей!
Мальчик стрельнул глазами на сестру, потом на Ивина, что-то, видно, понял. Без лишних слов всунув ногу в только что отремонтированный ботинок, зашнуровал его наскоро и выбежал из избы.
— Что стряслось-то? — спросил Трофим Дорофеевич, но Тоня, скинув сапоги, ушла в горницу. Тогда хозяин с трудом поднялся на ноги и, шаркая, двинулся к столу, в передний угол. Ивин лишь теперь обратил внимание на его иссушенное болезнью тело, сутулую спину и угловатые лопатки, которые заметно выступали под белой с веселыми синими крапинками рубахой.