Когда-нибудь и я буду играть в Питсбурге. И гордо носить красный цвет «Кардиналз» и гонять этих несчастных «Пайретс»!
Мы вчера израсходовали всю краску, докрашивая заднюю стену дома. Мексиканцы собирались уезжать. По моему убеждению, было очень разумно купить еще краски и воспользоваться бесплатной рабочей силой, пока она еще торчит у нас на ферме. Иначе они уедут, а вся малярная работа опять свалится на меня.
— Этой краски не хватит, — шепотом сказал я отцу, когда продавец протянул ему счет.
— Пока достаточно, — ответил он хмурясь. Все дело было в деньгах.
— Десять долларов плюс налог в тридцать шесть центов, — сказал продавец. Отец полез в карман и вытащил тощую пачку банкнот. Медленно пересчитал их, словно не хотел с ними расставаться.
Он остановился, насчитав десять, ровно десять бумажек по одному доллару. Когда стало до боли понятно, что денег у него не хватает, он изобразил смешок и сказал:
— Выходит, я захватил только десять долларов. Налог заплачу в следующий раз, как приеду в город.
— Конечно, мистер Чандлер, — сказал продавец.
Они вынесли каждый по две банки и погрузили их в кузов пикапа. Мистер Ригс как раз вернулся в кооператив, и отец пошел туда, чтобы поговорить с ним насчет наших мексиканцев. Я вернулся в скобяную лавку и направился прямо к продавцу.
— Сколько стоят два галлона краски? — спросил я.
— Два пятьдесят за галлон, всего пять долларов.
Я полез в карман и достал деньги.
— Вот пять долларов, — сказал я, протягивая ему банкноты. Он сначала не хотел их брать.
— Ты эти деньги на сборе хлопка заработал? — спросил он.
— Да, сэр!
— А отец знает, что ты покупаешь краску?
— Нет еще.
— А что это вы там красите?
— Наш дом.
— Зачем это?
— Потому что его никогда не красили.
Он неохотно взял деньги.
— Плюс еще восемнадцать центов налога, — сказал он. Я протянул ему долларовую бумажку и спросил:
— Сколько отец остался должен за этот налог?
— Тридцать шесть центов.
— Вычтите отсюда.
— О'кей, — сказал он и дал мне сдачу. А потом вынес краску и тоже погрузил ее в пикап. Я стоял на тротуаре и присматривал за нашей краской, как будто кто-то мог ее украсть.
Потом рядом с лавкой Попа и Перл я увидел мистера Линча Торнтона, нашего почтмейстера. Он отпер дверь почты и вошел внутрь. Я пошел туда, не отводя бдительного взгляда от грузовичка. Мистер Торнтон был человек с причудами, и многие считали, что это потому, что он женат на женщине, у которой проблемы с виски. К алкоголю почти все в Блэк-Оуке относились неодобрительно. В округе царил «сухой закон», а ближайший винный магазин находился в Блайтвилле, хотя поблизости имелось несколько бутлегеров, которые не жаловались на свои доходы. Я знал про это, потому что мне Рики рассказал. Еще он сказал, что самому ему виски не нравится, но он частенько пил пиво. Я прослушал достаточно много проповедей о том, какое зло этот алкоголь, чтобы здорово беспокоиться о душе Рики. И если для мужчин считалось грехом тайком пить спиртное, то для женщин это вообще было скандальным явлением.
Я хотел спросить у мистера Торнтона, как мне отправить письмо Рики, причем спросить так, чтобы об этом никто не узнал. Письмо было на три страницы, и я весьма гордился своими достижениями. Но в нем содержались все подробности про Либби Летчер и ребенка, а я все еще не был уверен, что мне следует его посылать в Корею.
— Добрый день, — поздоровался я с мистером Торнтоном, который уже стоял за прилавком и поправлял на лбу козырек, готовясь к работе.
— Ты мальчик Чандлеров? — спросил он, едва взглянув на меня.
— Да, сэр.
— У меня для вас кое-что имеется. — Он скрылся на минутку, потом вернулся и протянул мне два письма. Одно было от Рики.
— Это все? — спросил он.
— Да, сэр. Спасибо.
— Как у него дела?
— Думаю, хорошо.
Я бегом добежал от почты до грузовика, сжимая в руке письма. Второе было от представительства фирмы «Джон Дир» из Джонсборо. Я осмотрел то, что было от Рики. Оно было адресовано всем нам: Илаю Чандлеру и всей семье Чандлеров, Рут 4, Блэк-Оук, Арканзас. В верхнем левом углу был обратный адрес — непонятная путаница из букв и цифр, а в последней строчке надпись: Сан-Диего, Калифорния.