Скатившись по ступенькам, Ивашка пулей помчался к надвратной башне, поспев, увы, к шапочному разбору. Записка архимандрита не понадобилась. Десятник, загодя узрев княжеский конвой, сам открыл ворота, и мятущаяся толпа, размахивая топорами и дрекольем, полилась в их открытый зев, как вода в половодье устремляется на свободу, найдя брешь. Серый поток армяков, разбавленный красными стрелецкими кафтанами, растекся по посаду, и скоро то тут, то там начало потрескивать и гудеть. К небу потянулись жидкие белесые струйки дыма.
В польском лагере, стоящем совсем недалеко от посада, заметили это безобразие. Не прошло и пяти минут, как из леса выехала полусотня и направилась бодрой рысью к разгорающимся пожарам. Всадники были прекрасно различимы от ворот, но выдающаяся вперед башня закрывала обзор, и находящиеся среди посадских строений люди их не видели. У Ивашки, праздно наблюдавшего за разгорающимся пожаром, ёкнуло сердце. Он тотчас вспомнил слова Долгорукова «При мне будешь!». Князь приказал, приблизил, а он, выходит, опять оплошал! «Воевода уже в посаде, а я ещё у ворот болтаюсь и предупредить его не могу! Растяпа!»
Парень свистнул по-разбойничьи и что есть мочи припустил к посаду, стараясь опередить всадников и предупредить княжеских стрельцов о приближающейся опасности. Лисовчики заметили его. От полусотни отделились двое казаков и намётом поскакали к пареньку, забирая чуть в сторону от монастырских стен, очевидно, опасаясь огненного боя.
Ивашка бежал изо всех сил, пот заливал лицо, скуфейка слетела с головы и упала куда-то в придорожную пыль. До серых бревенчатых срубов осталось рукой подать, когда писарь понял — не успевает. Топот копыт и конское сопение раздавались уже совсем рядом. Он обернулся через плечо, и дорога мгновенно ушла из под ног, перевернулась. Мальчишка со всей дури грохнулся об утоптанный дёрн, прикусил язык, кубарем покатился в кусты, приложившись затылком обо что-то твёрдое. В глазах вспыхнули искры и в тот же миг от околицы гулко жахнуло. Над головой запели, засвистели незнакомые птахи, тоскливо заржал конь одного из преследователей и на всём ходу грянулся оземь, придавив собой седока.
От страха Ивашка попытался вскочить на ноги, но кто-то крепко схватил его сзади за одежду. Он елозил на спине, царапая до крови кожу, барахтался, но не мог вырваться из цепких объятий. Завизжав, мальчик напряг все свои силы, вскочил, чувствуя, как расползаются по швам новые порты и трещит сорочица. Над головой еще раз грохнуло, засвистело, и со стороны посада на дорогу выскочила хорошо знакомая писарю княжеская сотня. С улюлюканьем и свистом, пригнувшись к гривам, сабли на отлёт, на полном скаку атаковали изменников дети боярские, настигали, выскакивая из засады и безжалостно рубили. Над всем посадом, отражаясь от занимающихся огнем крыш, разносился лязг оружия, ржание коней, сливающиеся воедино воинственные кличи и предсмертные крики.
Оглянувшись назад, Ивашка рассмотрел злодея, поймавшего его за портки. Им оказался развесистый ивовый сук, зацепившийся за лямку и не желавший отпускать добротное сукно. Дёрнувшись сильнее, писарь окончательно распорол штаны, выскочил на дорогу, поддерживая их руками, и сразу попал в окружение стрельцов, с любопытством наблюдавших за борьбой пацана с деревом.
— Ты посмотри, Игнат, твой заяц нашелся.
— Как есть — заяц! Кричу ему «ложись-ложись», а он прёт, как оглашенный, а потом порскнул в кусты, я даже глазом моргнуть не успел…
— Ты откуда явился такой красивый и без порток?
Окружившие писаря краснокафтанники взорвались неудержимым хохотом. Звонче и заразительнее всех смеялся тот самый Игнат — совсем молодой паренек с пушком вместо усов над верхней губой. Опёршись на свой мушкет, он выгибался назад всем телом и запрокидывал голову так, что стрелецкая шапка норовила свалиться с вихрастой головы. Стрелец подхватывал её рукой, прижимал к макушке, тряс русой шевелюрой, и в такт смеху на его худой груди подрагивала берендейка — перевязь с подвешенными к ней деревянными, оклеенными кожею трубочками для пороха и пули, потребными на один заряд.
— Ты, малец, Игнату в ноги должен кланяться, — покручивая ус, произнес седовласый десятник, когда смех стих. — Это он срезал твоего обидчика. Это ж надо что удумал, басурманин — мальца саблей рубить!