Воевода вскочил на ноги, сделал несколько шагов взад-вперед по тесному помещению.
— Ты вот что, Митяй, — продолжил он, обращаясь к наставнику, — ступай к архимандриту, да узнай, отпрашивался ли кто у него по какой-нибудь надобности из крепости выйти? А мы тут еще немного с Иваном потолкуем.
Не успел Митяй выйти, а писарь возгордиться-порадоваться, что зовет его воевода полным именем, как следующий вопрос оглушил его пуще удара дубины.
— Скажи-ка, друг мой ситный, — глаза воеводы сделались узкими и злыми, — та перечневая роспись, что вы с Долгоруковым затеяли, никому в чужие руки не попадала? Не велел ли князь лишний список с нее сделать да и передать кому тайно, али оставить в месте условленном?
— Да что ты такое говоришь, господин наш воевода… — начал было Ивашка.
— Пока ничего, — Голохвастов наклонился, навис над писцом, заставив его вжаться в полати, что есть силы, — я пока не говорю, только спрашиваю. И хорошо бы, брат Иван, тебе честно рассказать, ежели что знаешь, а то, неровен час, добьёт тебя тайный супостат, не желая, чтобы твои секреты кому-другому будут ведомы, или еще хуже — на дыбу попадешь… Сам посуди, как все выглядит нехорошо. В лицо никого не видал, кто за дверью говорил — не знаешь, нашли тебя в секретном лазе, грамотки ты составлял не для посторонних глаз, наряд пушкарский ведал… Ну, кто там еще?
— Нашли супостата, — на пороге появился запыхавшийся стрелец из свиты воеводы, — троицкий служка Оська Селевин, забыв Господа Бога, к литвинам сбёг…
— Вот оно как! — обрадовался Голохвастов, — Оська, стало быть. Знал такого, Иван? По глазам вижу, что знал! А в монастыре кто из его семьи остался? Как он там говорил — «дай обниму тебя, брат»… Вот братьев и пойдём искать, а заодно сестёр, кумовьёв да своячениц… А этого, — Голохвастов небрежно кивнул на Ивашку, — запереть в подвале, пусть отдохнёт пока, сил набёрется. Дойдет и до него очередь…
Ивашку заперли в том самом подвале, где хранилась монастырская библиотека, где они с Митяем жили и работали после выселения из скриптория. Самого наставника не было — наверно, нашли ему другое дело или просто запретили общаться с арестантом. Поговорить было не с кем, некому пожаловаться на свою горькую судьбинушку. Писарь помыкался от стены к стене, попенял на несправедливость холодным сводам, да и заснул на знакомой лавке, свернувшись калачиком.
Проснулся от забытой и потому тревожной тишины. Впервые за последние две седмицы по крепости не стреляли. Подслеповатое окошко чернело под потолком, стало быть, на дворе стояла ночь. Спать не хотелось ни чуточки. На ощупь нашел кресало и огниво, запалил свечу, полюбовался на тени, пляшущие по стенам, как живые. Походив кругами по библиотеке, подвинул к окошку древний сундук, один из многих, хранящихся в подвале с незапамятных времен, залез на него, встал на цыпочки, пытаясь дотянуться и выглянуть во двор… Хрясь! Одна из ветхих досок треснула, и нога писаря по колено провалилась в черный зев.
Охнув и замерев, он осторожно, стараясь не поцарапаться, освободился от обломков крышки, заглянул внутрь, чихнул от взвихрившейся пыли, пошарил рукой и достал свиток, столь древний, что края пергамента лохматились, словно давно не стриженная баранья шерсть, поросшая колтунами. Из-за постоянных поручений, сыплющихся ежедневно, как из рога изобилия, у них с Митяем никак не доходили руки до содержимого этих ларей. Может, хоть сейчас…
Аккуратно, чтобы нечаянным движением руки не повредить хрупкий пергамент, Ивашка развернул его на столе, придавил края тяжелыми подсвечниками и погрузился в чтение.
«Аше бо не писано будет старцево житие, но оставлено… без въспоминаниа, то се убо никако же повредит святого того старца… Но мы сами от сего не плъзуемся, оставляюще толикую и таковую полъзу. И того ради сиа вся собравше, начинаем писати»… — читал он вслух, а мысли витали вокруг последнего разговора с Голохвастовым, горло душила несправедливость, и злые слёзы падали на свиток одна за другой.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного, — послышался тихий голос.
Иван вздрогнул от неожиданности — за его спиной, на деревянной, грубо обструганной лавке, прислонившись спиной к почерневшему от времени срубу, сидел седой, как лунь, монах. Штопаная-перештопаная ряса, подвязанная конопляной веревкой, висела на худых плечах бесформенным балахоном. Натруженные руки с узловатыми, покрытыми синими венами кистями, безвольно лежали на коленях. Чуть наклонённая голова закрывала от греха сердце и подчёркивала высокий лоб с глубокими, изломанными морщинами.