В двух милях к северу от города они нагнали патрульную машину калифорнийской полиции с офицером, который, как понял Клитманн, и должен был арестовать Лауру и ее сына. Полицейская машина без труда развивала скорость в пятьдесят пять миль в час.
– Убей его, – сказал Клитманн через плечо капралу Мартину Брачеру, сидевшему на заднем правом сиденье.
Клитманн посмотрел в зеркало заднего вида, не увидел сзади никаких машин и на скорости шестьдесят миль в час стал обгонять полицейскую машину.
Брачер опустил боковое стекло. Другое заднее стекло было уже открыто, так как Хубатч высадил его очередью из «узи», поэтому в салон ворвался ветер, который сорвал карту с коленей фон Манстейна.
Офицер полиции повернул к ним удивленное лицо, вероятно, редкие водители неслись вровень с полицейской машиной, которая ехала на предельно разрешенной скорости. Когда Клитманн развил скорость за шестьдесят миль в час, «тойота» начала дрожать и чихать, но все-таки подчинялась ему. Полицейский, удивленный таким наглым нарушением правил, включил и выключил сирену, чей вой, очевидно, должен был заставить Клитманна съехать на обочину и остановиться.
Вместо этого лейтенант развил скорость протестующей «тойоты» до шестидесяти четырех миль в час и поравнялся с полицейской машиной. Брачер открыл огонь из «узи».
Окна полицейской машины разлетелись вдребезги, и офицер был мертв в то же мгновение. Он должен был быть мертв, так как получил несколько пуль в голову и верхнюю часть тела и уже не видел приближающейся атаки. Патрульная машина вильнула в сторону и врезалась в бок «тойоты» прежде, чем Клитманн успел избежать столкновения.
Клитманн затормозил, отстав от потерявшей управление полицейской машины, которая вылетела за обочину дороги. Несколько секунд она была в воздухе, а потом тяжело опустилась на землю. Ее дверцы распахнулись от удара.
Когда Клитманн сбавил скорость и медленно подъехал к обочине, фон Манстейн сказал:
– Он повил на руле и не представляет больше опасности.
Проезжающие мимо водители были свидетелями полета патрульной машины. Они съехали на обочину. Когда Клитманн посмотрел в зеркало заднего вида, он увидел людей, выскакивающих из машины и бегущих к патрульной машине. Если бы они знали причину аварии полицейского автомобиля, то не решились бы преследовать Клитманна, чтобы сдать его правосудию. И это было мудро.
Он нажал на газ и посмотрел на счетчик пройденного пути.
– Осталось три мили до того места, где этот полицейский должен был арестовать женщину и мальчика. Смотрите, черный «бьюик». Осталось три мили.
Стоя под ярким солнцем на лысом клочке земли возле «бьюика», Лаура смотрела на Стефана, перекидывающего «узи» через правое плечо. Автомат висел свободно и не упирался в рюкзак с книгами.
– Теперь я думаю, стоит ли его брать, – сказал он. – Если нервно-паралитический газ сработает так, как он должен, мне, возможно, не понадобится даже пистолет, а тем более автомат.
– Возьми его, – мрачно сказала Лаура. Он кивнул.
– Ты права. Кто знает.
– Плохо, что у тебя нет пары гранат, – сказал Крис. – Гранаты тоже пригодились бы.
– Будем надеяться, что до этого не дойдет, – сказал Стефан.
Он снял предохранитель пистолета и держал его наготове в правой руке. Взяв баллон с вексоном за рукоятку, он поднял его левой рукой, как бы проверяя реакцию поврежденного плеча.
– Тяжеловат немного, – сказал он. – Рана саднит. Но все не так уж плохо, и я справляюсь с ним.
Они выдернули предохранитель из ручного вентиля. Стефан открыл вентиль.
Когда он закончит свою работу в 1944 году, он сделает последний прыжок снова в 1989 год, по плану он должен был появиться через пять минут после отправления. Сейчас он сказал:
– Мы скоро увидимся. Вы едва поймете, что я исчез.
Неожиданно Лаура испугалась, что он никогда не вернется. Она обняла его и поцеловала в щеку.
– Удачи тебе, Стефан.
Это не был поцелуй возлюбленного, это даже не было каким-либо обещанием; это был поцелуй друга, поцелуй женщины, которая была обязана жизнью, но не была обязана сердцем. Она видела тревогу в его глазах. Несмотря на чувство юмора, он был меланхоличным человеком, и ей хотелось бы сделать его счастливым. Она даже жалела, что не могла чувствовать к нему нечто большее.