— Одежда не может быть целее моей души, — отвечал им старый монах».
Глава 84
ПРИХОДЯЩИЕ КОТЫ
Крейслер рассмеялся от души и воскликнул: «Так иди же скорей сюда, мой разумный, мой преблаговоспитанный, преостроумный, высокопоэтический кот Мурр…
На вопрос, не он ли изображен на детском наброске, сделанном двадцать лет назад на заливе, — в черном плаще, фуражке или картузе, тоже черном, с детьми и собакой, — Клюзнер отвечал:
— Своих детей нет, беру напрокат у соседей. То же с собаками.
— А кот у вас есть?
— Приходящий.
Целая вереница приходящих котов прошла через сторожку и клюзнеровский дом за двадцать лет комаровской жизни.
Один, видимо, для поддержания традиции, явился уже после смерти хозяина и навещал семью Елены несколько лет, чем и завершил сюжет.
Первое животное явилось, когда достроена была сторожка, которую можно было протопить; в ней ясно прослеживалось наличие хозяина: хозяин ел в сторожковой малой комнатушке, спал на пружинном матрасе, поставленном на четыре низких чурбачка. Кот был традиционный, серый, полосатый, мрачный, с буквой «М» на лбу. Он сидел на пороге, оценивающе разглядывая Клюзнера; оглядев, встал, боднул лбом хозяйскую ногу, мяукнул: «Поживем?» — и без особого приглашения вошел по-свойски. Полночи спал серый в ногах, грел, создавал уют, потом стал царапаться в дверь, было пять утра, кошачий час. Открыв утром дверь, Клюзнер обнаружил параллельно разложенных на единственной ступени времянки мышь, летучую мышь и малую птаху. Кот скромно отворачиваясь, сидел в сторонке: ждал похвалы. «Разбойник, мокрушник», — сказал Клюзнер, наливая коту блюдечко молока. Тот, довольный похвалою, слакав молоко, ушел по делам. Хозяин мог выбрать себе кого-нибудь из трех добытых, но почему-то от угощения отказался; по вечернем возвращении приходящему пришлось схрумкать всех троих. В конце осени Клюзнер съехал, но в сторожке остался жить сторож: приглядывать за начатой стройкой, за стройматериалами, убирать участок перед зимою и в начале весны. Кот удостоил и сторожа, приходил в морозы ночевать, но в ногах не спал, тяготел к половику или к печурке.
Приехавшего весной Клюзнера встретил серый радостной побежкою, криками, мурлыканьем, боданьем и к ночи принес ему мышонка. Несколько лет сторожка зимой стояла необитаемая, холодная, денег не было, чтобы сторожу заплатить. Неизвестно, где и как перезимовав (зимогоры, не съезжающие осенью, живущие круглый год, были редкостью), кот являлся весной, отощавший, взъерошенный, однако, живехонький. После одной особо морозной зимы он не пришел.
Все они были хороши по-своему, вся череда, и черный куцый, и рыжая крысоловка, любительница крыш, легкая, как перышко, и красный плейбой, наплодивший во всей округе уйму трехцветных котят; но один кот был особый, черно-белый «арлекин», кошачий ангел. Он ничего не требовал, не просил, ему чужды были кошачья настырность, кошачье упрямство, самодостаточность, он был сама любовь, чувствовал малейшие перепады настроения, веселил в печали, не лез предъявлять свою персону, если хозяин был занят, когда нехорошо было с сердцем, ложился на грудь (сердцебиение, боли, перебои снимались); в дни безденежья благодарил, мурлыча счастливо, и за корочку хлеба. Однажды, уронив на ногу доску, Клюзнер вскрикнул, «арлекин» кинулся к нему, а он его турнул, послал к чертовой матери; кот отошел подальше, сел у забора, смотрел издалека; через полчаса хозяин сказал: ну, ладно, извини, прости меня, ни за что на тебя окрысился; тогда кот подошел, сел рядом, к ночи лег спинкой к ушибленной ноге, к утру боль прошла. Он не был ни крупным, ни особо сильным, и побеждал в случавшихся время от времени кошачьих боях силой духа, этот маленький рыцарь. Шести или восьми лет от роду его задрала стая полубродячих собак; он был с кошечкой и не бросил ее, один он бы ушел.
В середине шестидесятых к веренице приходящих котов присоединилась приходящая белка. Приехав из Москвы весной, Клюзнер увидел сидящего на крыльце под навесом маленького бельчонка. Зверушка не убегала, шла в руки, стоило поднести ладонь — фыркала, за что имя Фырка и получила. Чтобы кошки или собаки не заели малютку, Клюзнер поселил ее на веранде, кормил орешками. Фырка стала на имя откликаться, подросла, похорошела, надо было уезжать, он выпустил ее в лес, хотя боязно было: выживет ли, перезимует ли ручная подкормленная белка. На следующий год Фырка явилась из леса, сидела на крыльце, смотрела, но в руки уже не давалась, но стоило протянуть к ней руку с орешками, громко приветственно фыркала, как прежде; так являлась она в гости три лета.