Что лишний раз показало мне: все наши намерения, какими благими они бы ни были, все наши усилия — ничто перед силой судьбы».
Глава 91
БЕРЕЗА
Каштан, превратившийся в солидное дерево, украшающийся вёснами свечками бело-розовых соцветий, а осенью зелеными колючими шариками каштанов своих, посажен был мужем Елены Эдуардом Трофимовым. И не надеялись, что вырастет; вырос.
Дубок, некогда посаженный Клюзнером, стоял основательный, крепенький, раскинув ветви, роняя оземь желуди. И когда каштаны и желуди соседствовали, весело было собирать их, как в детстве, запасать, неизвестно зачем.
А вот судьба любимой березы Хозяина сложилась иначе.
Она отличалась от большинства Комаровских берез, росших среди сосен, в теньке, в сырости, темноствольных, бело-серых; ее тонкое тело, розоватое, призрачное, светилось изнутри, хорошо было гладить ее по атласной коре; она словно явилась с другой широты или из века берестяных грамот вольных новгородцев. В третье лето после смерти Клюзнера в березу ударила молния, опалила верхушку. На следующее лето молния настигла дерево еще два раза, разряд возле самого дома напугал жителей его, сотряслась земля. В последнюю грозу береза, в третий раз пораженная ударом пророка Ильи, запылала. Начинался ветер, боялись верхового пожара, дачи поселка утопали в соснах, высушенных жарою, вызвали пожарных, сбили пламя, спилили березу, пошла она на дрова, смешалась с углем котла, напоследок прогрела дом.
Глава 92
ИНДЕЙСКОЕ ЛЕТО
Их руки коснулись струн. Похолодев, услышал я быстрые, глухие аккорды, резкий удар так хорошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго». Грянули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и в этот набегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет.
Достаточно было спросить: «Кого ты пляшешь?» И ответ был исчерпывающим: сразу становилось ясно, где живет человек и из какого он племени.
Через полвека после обещания индейца прислать Клюзнеру внуков своих, чтобы они «станцевали ему птиц», у станций метро Санкт-Петербурга то там, то сям, стали появляться индейские музыканты и танцоры.
Началось это в непривычно теплый сентябрьский день в сердцевине нежданно-негаданно наставшего на нашей магаданской широте бабьего лета, который на широтах другого полушария называют «индейским летом». Несколько лет подряд возникали эти неправдоподобные фигуры; у большинства длинноволосые прически украшены были перьями, у одного надеты крылья, напоминал он написанного каким-нибудь крещеным индейцем ангела или сошедшего с неведомого полотна крылатого вестника времен колониального барокко.
На высоком длинном цветном барабане, точно на постаменте, стояла глиняная чаша, напоминавшая миски, прижимаемые к животу (или стоящие на животах малых божеств, если те наблюдали музейные залы полулежа) одним из божеств дождей, чак-мооля; зрители кидали туда денежки, кто сколько может.
— Откуда вы?
— Из Эквадора.
— Из Венесуэлы.
— Из племени Айдахо.
И никто не сказал:
— Мы из будущего.
Знают февраль-скиталец, дождь-капельмейстер, что в ювенильных подземных озерах копится память.
Малую толику корни подарят листьям трав и деревьев.
Кого танцуешь? Летящего орла, парящего сорокопута, жаворонка, зависшего над полями, желну — черного дятла, воробья, зегзицу, сокола из Египта, ибиса фараона, брата индейки, петуха — будильника ветхозаветного полководца, чайку по имени Джонатан Ливингстон, вóрона Эдгара По? Еще станцуем тебе, слышащий нас, полет кондора над песочными часами побережий и пустынь.
Флейты, похожие на цевницу врубелевского Пана, длинные дудки вроде дудука, связки звенящих бубенчиков, букеты погремков, электронные блоки с голосом терменвокса, гонга; а гитара у гитариста совсем маленькая.