— Будущее! — горестно выкрикнул Абгарка, вытирая глаза рукавом.
Подошедший к ларьку фотограф Светозаров, выслушав рассказ карлика, спросил:
— Неужели опять кровать видели?!
— Видели, — сказал Мотыль. — Белая. Очень белая. Большая. Блестит. Шарами блестит.
— Ведь это мираж! — воскликнул Светозаров. — Местный, редчайший. Сколько раз караулил, не показалась она мне. И ночевал на галерее белой ночью, и к грозе приход свой подгадывал, и к равноденствию, и к солнцестоянию — не угадать. Какое невезение. Какое невезение. Не понимаю системы явления.
— Ведь это не система, — сказал Абгарка убежденно. — Это прабабушкина кровать.
— Может, она к годовщинам наводнений показывается? — предположил Толик. — Надо по календарю проверить, о наводнениях старых справки навести. В своих календарях я кроватные дни помечал, календари старые с заметками храню; я погляжу.
Светозаров на четырех клочках газетных полей написал свой номер телефона, раздал клочки фабричным.
— Я ведь здесь недалеко, добегу, только позвоните. А долго мираж кровати удерживается?
— Не знаем, — отвечали очевидцы квартетом.
И карлик пояснил:
— Когда она является, мы словно обмираем, долго ли стояли, на нее глядя, неясно, то ли пять минут, то ли сто двадцать.
— По часам не проверяли? — не унимался фотограф.
— У нас часов нет, — сказали Абгарка и Мотыль дуэтом.
Толик головой покачал:
— Часы вразнобой время показывают в кроватный момент, как в Бермудском треугольнике. У кого сколько.
— Как часам верить? — сказал карлик. — По моим вроде как пяти минут не прошло, а стояли-то долго, ноги затекли, солнце со двора уйти успело.
Глава 10
САД СЕН-ЖЕРМЕН
Этот пронизанный прохладной небесной голубизной сад, мягкие солнечные блики на траве и листьях…
После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны,
капельмейстеру хочется взлететь.
— Скажи, куда девается всё? Микрокосм дома детства, например игрушки, предметы, воздух искрящийся, тени, звуки, запаховкус, цветосвет, волны бреда на стенке у кровати в дни кори? Пространства чувств, бульвары ощущений, площади ожиданий? Ведь они потом снятся нам, словно мы не просто вспоминаем, а отчасти оказываемся там, словно видим внутренним взором, когда не мешает внешний. Может, утерянное перемещено в чистилище, в его пограничную область? И где-то, на том что ли свете, стоит домишко бабушки с дедушкой. Как в «Синей птице» Метерлинка. Даже детали реквизита мирского, сопутствующие, скажем, первой любви, пропадают, растворяются, будто их кто украл, своровал, стырил. Куда девается чувство страницы приворожившей нас книги? Оно не пейзаж, о котором читаешь, не геометрия строчек — что-то иное. А внезапный приступ аппетита, посещающий при чтении восточной сказки о нищем водоносе, о доставшейся ему в окраинной чайхане лепешке? Синий воздух воздушных литературных замков, жюль-верновские волны, сокровищница калифа, где среди кувшинов, осыпанных изумрудами и рубинами, прячутся туфли Маленького Мука? Странно, что комната умершего человека меняется совершенно, абсолютно, хотя вроде мебель на месте, ничего не вынесли, не внесли. Куда девается наш детский почерк? Люди подражают сим исчезновениям, абсансам, аннигиляциям, убивают себе подобных, взрывают церкви, дома, разбирают жизнеспособные старые строения, сводят на нет леса, — но действия людские тупо механические, злые шалости автоматов; я не о том. Даже смена моды на моду — жалкое подражание вселенским пропажам, волшебным, инопланетным, непонятным, сдвигам существующих и несуществующих времен. Геннадий Гор рассказал мне — мы сидели на веранде его комаровской дачи в двух шагах от моей стройки — про одну вещь Платонова, в ней сын через много лет возвращается к дому детства у озера, находит на озере закрепленную в камнях удочку давно умершего отца, на крючке которой бьется рыбка. Но мы пришли.
Арка серого дома времен расцвета петербургского модерна состояла из трех арок: центральной большой, двух маленьких боковых, чьи проходы отделялись от главной — проезжей? — части рядами колонн; стены, облицованные майоликовой плиткой, потолки, обведенные полосой цветного орнамента, потолочные лампочки, бывшие некогда затейливыми светильниками.