Он играл очень хорошо, так, словно клавесин новообретенный был знаком ему с младых ногтей, словно оба они явились внезапно на советский берег Фонтанки из XVIII века. Он и на рояле играл свободно, блестяще, хотя и педагоги его прежние, и друзья-музыканты видели, что данные у него были «не пианистические»: короткие пальцы, маленькая рука. Но он никогда не выступал с оркестром, даже и свой фортепианный концерт не исполнял, хотя и пробовал, профессия пианиста ему не давалась, как профессия дирижера: порывистый острый темперамент мешал ему выдерживать нужный темп, он играл где-то быстрее, где-то медленнее, слишком по-своему.
— Чудесно! — воскликнул Толик. — Но я уж думал — нарушаем, все-таки улица, сейчас в милицию заберут.
— Народ любит блаженных, — заметил улыбающийся во весь рот карлик.
Абгарка с Мотылем сидели на корточках, обмерев, как завороженные.
— Какой волшебный маленький рояль, — сказал индеец.
— Он клавесин.
— У него голосок, словно у птицы, — продолжал индеец, — птица ведь не радуется, не горюет, не звучит громче или тише, поет по-своему, и всё.
— Птицы, — покивал Клюзнер, — участвуют, само собой. Струны-то закрепляются кусочками птичьих перышек. А то, что я играл, называется «Перекличка птиц».
— Чья это вещь? — спросила Шанталь.
— Рамо.
— Каких птиц перья? — спросил индеец.
— Не знаю.
— Может, гусиные? — предположил Толик. — Раньше гусиным пером писали.
— При свече, — сказал карлик.
— Голосок его похож, — сказала Шанталь, — на стеклянные колокольчики — или фарфоровые? — из сада китайского императора из сказки Андерсена «Соловей».
— «Соловей» и «Дюймовочка» — сказал Клюзнер, — мои любимые андерсеновские сказки.
— Странно, — сказал Толик, впрягаясь с Мотылем в тележку, — должны бы вам нравиться «Огниво» и «Стойкий оловянный солдатик».
Индеец двинулся на Садовую, Шанталь пошла домой, процессия с клавесином направилась на левый берег к клюзнеровскому дому, примыкающему к дому Толстого. Фонтанка продолжала свое движение от Прачечного моста юности к Калинкину мосту детства, и часть ее вод, зачарованная тихим голосом клавесина, уже достигла меридиана.
Скажи, куда девается всё? Смеси цвета и чувств, охватывающие нас в детстве и юности возле куста сирени, на желтом солнечном лужке одуванчиков, в вишневом саду? все цветозапахи, вкусовые сантименты перед подаренной в годы бедности коробочкой разноцветного драже? Клавесин благополучно перекочевал в выстроенный Клюзнером дом на околице Комарова, где доставлял немало радости и веселья девочке с Подьяческой, когда случалось ей туда приезжать. Куда потом девался клавесин? Никто не знает.
Глава 20
ЛИБРЕТТО
— Сколько можно сидеть без денег? — сказал Клюзнер. — Дом достроить не могу. Да и есть каждый день, увы, хочется. Я, когда в Союзе композиторов в закупочной комиссии состоял, покупавшей у авторов произведения, на вопрос начальства, по какому признаку отбираю я вещи для закупки, отвечал: по такому признаку, что есть всем надо.
— Начальство, которое обозвал ты сволочами, — отозвался Бихтер, — к тебе такой признак теперь применять не желает. Напиши что-нибудь популярное. Оперу, например.
— Сначала надо написать либретто.
— Да, все оперные либретто — полная галиматья! — воскликнул Бихтер. — Давай на пару сочиним либретто, а потом ты музыку напишешь. Я одно время, веришь ли, данным жанром очень увлекался, выискивал по программкам театральным, в архивах сидел, выписывал длиннющие цитаты. Это нечто. Тексты XIX века такие, знаешь ли, пространные. Итальянские, в особенности. «Как затравленная львица мечется Норма в своих покоях». «С ужасом узнает Адальжиза страшную тайну». «Ясный летний день. Солнце клонится к закату. В просветы между вековыми липами видна мельница; седой поток, падая с гор, приводит в движение ее колесо. Издали слышатся звуки пастушьего рожка и радостный смех».
— Прямо начало романа. И полное описание декораций! Это у нас что?
— «Сомнамбула» Беллини. Я, к сожалению, помню только цитаты покороче. «Всё смешалось в хаосе безудержного веселья, интриг и разгула». Это «Риголетто». Куртизаны, исчадья порока, за позор мой вы много ли взяли? Или «куртизане»? А вот концовка вагнеровского «Кольца нибелунга»: «Умиротворенные бурей, торжественно шествуют боги к доставшемуся им обманом замку, и, словно эхо, где-то далеко внизу рыдают русалки, оплакивая исчезнувшие из мира справедливость и счастье».