Мой всегда побаивался Фаининых ночных прогулок, беспокоился за нее, подкарауливал: как возвращается? не в слезах ли? не обижает ли кто? И тогда тоже дежурил он у своего окна второго этажа, у окошечка мансардного, куря в темноте, когда подъехали они, тормознули, кремлец о пепельницу жахнулся, а мысли кремлецовые в ночи бенгальскими огонечками мелькнули да погасли. Фаина благополучно проследовала в калитку свою, автомобили, рявкнув, с места в карьер скакнув, укатили. Мой (он, по обыкновению, чуял меня, но делал вид, что не знает, что я при нем; так и я его деликатность ценил и делал вид, что не знаю, что он меня чует, и вообще — что я за ним из города увязался) и сказал (обращаясь, конечно, ко мне, но якобы сам с собой говоря): „В чем же у девушки этой сила заключается? Никто ее не трогает, сама она никого не боится. Может, потому, что девственница, что по нашим временам странность да редкость? Или сила ее в золотых волосах до пояса? Не-ет, дело в том, что имени ее никто не знает! Ведь она на самом деле не Фаина, Феня; Аграфеной назвали, а девчонка скрывает, стыдится дремучего имечка“. Я уважительно молча выслушал, не шалил в ответ, как дома-то, половицей не скрипел, спичечным коробком не тряс, утварь на пол не ронял, предметов домашнего обихода не прятал. А только, помнится, подумал: повезло владельцу кирпичных хором, кремлеца завез, а не лавреца; дуракам везет.
Однако кремлец поизгалялся в ближайшую неделю и над владельцем, и над челядью его. Охранники в Петербург на автомобилях носились, в Москву летали самолетами взад-назад. Поручение им было дано неопределенное; как выглядят подзорная дудка и обратный бинокль (кремлец думал — обратная труба), охранники не ведали, поскольку не знал и кремлец; а доставить, сыскавши и укравши, велено было немедля. Так воровали из Эрмитажа да из столичных палат что ни попадя: жезлы, скипетры, пестики, изделия Фаберже, фаллические символы древнейших народов, атрибуты умельца Нартова; даже под горячую руку стибрили бронзовые часы с боем, детали севрского сервиза на двенадцать персон и пару ушебти. Кремлец топал ногами, шипел, щипался и вопил. Владелец повелел всё наворованное вернуть, у него тут не антикварный толчок, ему только музейного достояния на дому под обыск не хватало. С возвратом сложности у холуев возникли немалые; кроме всего прочего, они не помнили, что в каком музее сперли, и несколько экспонатов запасники свои поменяли; никто и не заметил, кроме музейных домовых.
В конце недели Фаина пошла в лесок за морошкой. Вся гопкомпания ее привычно покарауливала, оставив машины на опушке. Телохранители торчали то там, то сям, аки пни, россыпью, владелец замка тащился за Фаиною на почтительном расстоянии, кремлец скакал по кочкам, был к ней ближе всех. Набрав морошки, Фаина сорвала понравившийся ей аленький цветочек и двинулась в обратный путь. Кремлец, в цветочек вглядевшись, побагровел по-кирпичному, узнал червону руту и стал подъезжать: „Зачем тебе этот цветочек, красоточка?“ — „Мамику подарю, она сегодня из города в гости приедет“. — „Отдай его мне, а твоему мамику ребятки наемные орхидею из Выборга привезут“. — „На кой хрен мамику орхидея? Она полевые любит“. В конечном итоге кремлец червону руту получил, Фаина была девушка добрая, а пара телохранителей отряжены были в Белоостров собирать вдоль запасных путей полевые цветочки, коих там не на одно стадо. Собрали сноп, любой корове на радость, к дому Фаининому приперли и в собственные руки ей всучили. „Да вы что, мальчики, — вскричала Фаина, — с дуба упали?!“