Иногда прогуливались они молча. Темы разговоров их менялись (словно само время прогулки было дискретным) нелинейно, нелогично, без перехода вдруг начинали говорить о другом.
— Знаете ли вы, — произнес Гор, удивленным взглядом своим (очки с мощными цилиндрами делали его серо-голубой взор инопланетным, насекомым) провожая огромную шумную стрекозу, — что Даниил Хармс очень любил музыку Баха? Однажды он пять дней добывал деньги, чтобы пойти с любимой девушкой в Филармонию на баховские «Страсти по Матфею». В углу, в одном из купе его странной комнаты с множеством освещенных разными светильниками уголков, стояла фисгармония, он играл на ней Баха, Генделя, Моцарта, Пахельбеля. А в дождливые дни певал Хармс друзьям «Лакримозу». Нравятся ли вам обэриуты?
— Больше всех Заболоцкий. У меня есть в одной из симфоний часть на его слова «Где-то в поле, возле Магадана».
— Что вы говорите! Это ваше любимое стихотворение Заболоцкого?
— Нет, любимое «Иволга».
Придя домой, Гор стоял и глядел в особенное окно. Оптика его маловидящих глаз, цилиндров в очках, двух стекол оконных существовала на особицу. То было окно-чинарь, игравшее со смыслами изображений, в нем он видел не то, что пребывало неизменным в заоконном пространстве: колодец становился макетом башни Татлина, сосна — кедром сибирским, забор — частоколом, пробегавшая собака — северным оленем. Гор не знал, что в комнате Хармса, стоя возле такого же окна, написал поэт название отрывка, совпадающее с названием опуса Баха: «Пассакалия № 1». Но и он, постояв возле волшебного стенного проема написал на оказавшейся под рукой газете, на узких полях, название «Деревянная квитанция».
За полночь где-то в стене звучал древоточец по фамилии Дзеревяго, скреблась мышь Мышильда Крысинская, ударялось о стекло веретено ночной бабочки, исполненное крыльев. Во сне за окном выросла чинара в облике гранатового дерева, к утру чинара превратилась в девушку и ушла.
Засыпая, Гор успел подумать: «Должно быть, Хармс выбирал возлюбленных по необычным именам: Эстер Русакова, Алиса Порет, Марина Малич. Потом мелькнуло: «обэриутская сторона медали…» — и настало снотворчество.
Глава 26
ГАРСИСА
Старухи, как известно, делятся на добрых волшебниц и злых колдуний; она была ни то ни это: Гарсиса.
Она боялась: будущего, настоящего, прошлого, крыс, убийц, бомб, расстрела, детей, теней, бессонницы, снов, красной тряпки, холодной зимы, белых ночей, ураганного ветра, наводнения, часовщиков, мелких городских подплинтусно-полочных муравьев, древоточца, лихорадки, больших магазинов, голода, призраков, книг, милиционеров, музыки, радио, мерцающих облаков, алых закатов, онемения пальцев и носа, голосов, подменных статуй Зимнего дворца, керенок, телефонов, собак, матросов, прививок, демонстраций, домовых, врачей, подворотен, империалистов, умников, девальвации, колорадского жука, звонка в дверь, самолетов, стадионов, выборов, затмений, нищеты, праздников, гостей, петухов, пьяниц, дядю Сэма, старика Иванова, сурикат, супругов Суслопаровых.
Старуха боялась расспросов и выяснений. Она не хотела, чтобы ее расспрашивали, кто она, откуда взялась, потому что сама того не знала. Откуда взялась в угловом доме, впрочем, выяснилось случайно. Одна из девочек, подружек девочки, некогда вытряхивавшей пыль из кукольной одежды и уронившей куколку в лестничный пролет, подружка с этюдником, знала от своей соседки по кружку рисования, что Гарсиса некогда жила в знаменитом доме на Дворцовой площади, именуемом Главным штабом, на углу Мойки возле Певческого моста в угловой комнате огромной коммунальной квартиры, в которой некогда обитала царская челядь Зимнего дворца. Жильцов, вселённых в бывшую обитель царских сатрапов, было великое множество. Старуха уже тогда не знала, кто она. На этот счет жильцы в выдававшиеся свободные от службы, добывания еды и одежды, готовки на керосинках, стирки и прочих атрибутов местного жития, минуты выдумывали истории-предположения относительно возможной старухиной биографии, социального ее происхождения, месте рождения и проч.
В этих историях она, сама того не зная, меняла одежды и роли, перемещалась по кубатурам, горам и долам, нивам и весям виртуальных пространств.
Была ли она главой правильной семьи из самых недр диктатуры пролетариата, потерявшей всех родных во Вторую мировую войну или в трех предыдущих? осколком буржуазии, может, даже графиней или княгиней, уцелевшей в вихре расстрелов, лагерей, эмиграций? тихой домохозяйкой, последней ветвью стародевической мещанского либо купеческого рода? ненужною по старости провокаторшей, доносчицей, отправившей на тот свет не одного невинного (это предполагалось шепотом, за закрытыми дверьми)? забывшей после нападения либо контузии все свои роли актрисой? один начитавшийся юнец предположил даже — уж не призрак ли она, не оживший ли персонаж, вставшая под шумок из несуществующего гроба процентщица Раскольникова? может, некогда пыталась она неудачно отравиться, молодая красотка, от неудачной любви, откачали, да неудачно, лишили памяти? главной людоедкой из числа блокадных людоедов возле Финляндского вокзала побывала она? отпущенной из ГУЛАГа по недосмотру сумасшедшей, которой, как мальчику Кочергину из лагеря малолеток, мерещились на крыше Зимнего дворца не статуи черные, сменившие прежних прекрасных каменных, но вертухаи?