проливается черными ручьями
эта музыка прямо в грудь мою.
«Я была завлитчастью в Кировском театре, — писала Нина во втором своем формальном письме, — работала с Григоровичем и Якобсоном, подбирала им материалы, например, к „Каменному цветку“. У меня было музыкальное образование в объеме музыкальной школы; а высшее, как известно, — ленинградский филфак.
Сначала познакомилась я с композитором Салмановым, он мне очень понравился. Салманов учился у Гнесина вместе с Клюзнером, однажды зашел о нем разговор, да я к тому времени много слышала о нем, но не видела никогда. „Ему есть что сказать“, — говорил о нем Салманов. Меня привлекал образ, создававшийся из этих разговоров: неуживчивый характер, одаренность. Когда в театр зашел Клюзнер, я узнала его по описанию: взгляд из-под чуба; тощий, элегантный. Он заинтересовался мною, поглядывал — я в тот момент говорила по телефону, задавала вопросы музыкального характера. Думаю, я понравилась ему и внешне, у него была склонность к дамам типично русской внешности (исключением можно считать разве что экзотическую Милу): у первой его любви, да и у второй его женщины, Галины Уствольской, внешность была славянская. В те времена и меня, и многих привлекала неординарность, необычность. Конечно же, притягивала его „бирючность“, колючесть, да еще и подспудно возникало самолюбивое женское желание приручить такого пса».
«Второй его любовью была Галина Уствольская, — писала в своем формальном письме Елена, выросшая девочка из купеческой квартиры с амурами, — он много говорил о ней; я, как всегда, слушала его в пол-уха, я была совсем девчонка, отвлекалась, хотя лучше бы я слушала; мне кажется, у него почти не было личных собеседников (кроме разговоров о музыке в узком кругу, он по большей части молчал). Уствольская поступила в консерваторию в класс Шостаковича в конце 30-х годов, Шостакович был пленен, очарован. Думаю, Шостакович с Клюзнером разговаривал об Уствольской, хотя не знал об их романе, сам дважды предлагал своей ученице руку и сердце, с интервалом в четверть века.
Думаю, именно под ее окнами гарцевал Клюзнер, удрав в самоволку на своей чудесной лошади; все, весь двор, весь околоток выглянули из окон посмотреть, все, кроме нее, это было в ее стиле, — ни в чем не быть, как все.
— Она была талантливее нас всех, вместе взятых, — говорил дядя Боря, — включая учителя. Музыка ее не походила ни на какую, ни на чью, многим была непонятна. В таланте ее не было ничего женственного, хотя сама она была, может быть, женственней всех. Но в ней словно сидел маленький инопланетный воин.
— У нее бывали состояния мрака, замкнутости, полного отторжения от всех и всего, — сказал он мне однажды на заливе, глядя на чаек. — Я хорошо действовал на нее. Ее родители очень хотели, чтобы мы были вместе.
— А почему вы расстались? — спросила я. — Вы поссорились?
— Мы расстались не по моему желанию, — отвечал он, слегка нахмурившись. — Поссорились? Да мы ссорились по пять раз на дню. Это не имело значения.
— Тогда почему?.. — я настаивала.
— Почему?! — воскликнул он. — Да потому, что она была сумасшедшая, совершенно сумасшедшая. С ней невозможно было жить!
В другой раз — тоже на заливе — он сказал:
— Я думал — она такое редкое нежное растение, нуждающееся в защите. Что она такая хрупкая и беззащитная, что ей нужна опора, что ее необходимо оградить, что этот малый росток надо оберегать постоянно, иначе его затопчут. А она окружила себя юнцами, льстящими ей и поющими ей в уши свои идиотские комплименты, а она с удовольствием слушает их дифирамбы.
Но они всё же некоторое время жили вместе. То был тайный роман, о котором не подозревали ее родители, о котором знали только они двое.
Еще о нем знали их отдельные, не парные, одиночные фотографии тех дней. Никогда, ни до, ни после, не были они так красивы, так хороши, как на этих виртуальных вещдоках их никому неведомой общей жизни.
Белая ночь обводила ее личико мерцающим светом, когда, прильнув к подоконнику, высовывалась она из окна, готовая улыбнуться. Ни у кого никогда не было такой улыбки, как у нее в те дни, улыбка возникала из самых недр ее существа, всплывала из глубин, расцветала. Когда шли они рядом по Фонтанке, она, маленькая ростом, становилась еще меньше, а он словно вырастал; но никто из знакомых не встречал их никогда, словно прожили они свое время на необитаемом острове.
Он никогда не упоминал о ней, разве что однажды, соскучившись по слогам и буквам имени ее, посоветовал одному из молодых начинающих композиторов (вскорости бросившего музыку вовсе) постараться попасть в класс именно к Галине Уствольской.