Но это был город, где стояли памятники композиторам, самым любимым, не только королям и полководцам. Он почувствовал небывалый подъем, придя туда, куда стремился, — в музыкальный уголок веселого зеленого полного цветов кладбища Вены. «Мама, я тебе расскажу, когда вернусь домой, как я пошел на кладбище точно в гости. Ты когда-то любила гулять по кладбищам, а я тебя не понимал. Веришь ли, мне стало так весело, и я подумал: „Наконец-то я среди своих!“»
Все были тут: сын каретного мастера Франц Иосиф Гайдн (отпевавший некогда Антонио Вивальди, написавший «Прощальную симфонию», весь оркестр со свечами, поочередно каждый гасит свою свечу и уходит, учивший Бетховена, автор «Мессы с литаврами, или мессы времен войны», в дни нападения Наполеона на Вену успокаивавший испугавшихся упавшего возле дома пушечного ядра слуг словами: «Не бойтесь, дети мои, там, где Гайдн, никакого вреда быть не может»); сын лесничего Кристоф Виллебальд Глюк (учившийся на философском отделении Пражского университета, игравший на скрипке и виолончели в бродячих ансамблях, написавший 107 чудесных опер, живший в Париже по приглашению Марии Антуанетты, перед смертью создавший «De profundis» на текст 129 псалма, который на похоронах исполнил ученик его Антонио Сальери); любимый Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт (чье имя Теофил переводили как «Амадей», у которого было две могилы, два кенотафа, в которых не был он погребен, и одна трогательная, исчезнувшая, чей памятник собран был скромным надзирателем кладбищенским из остатков неведомо чьих надгробий); сын учителя из моравских крестьян Франц Шуберт (автор «Неоконченной симфонии» и сборников песен, приравненных к крупнейшим симфоническим опусам, «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь», умерший от тифа в 31 год); героический Бетховен (вот тот был сын певца, так же как он, и Баха любил, так же как он, этот оглохший к тридцати годам композитор; любите ли вы «Лунную сонату»? как жизнь, отвечу); Иоганнес Брамс (и он был сыном оркестранта, контрабасиста, если слушаете его «Венгерские танцы», послушайте «Немецкий реквием», как, верно, слушал и тот, кто назвал именем Брамса кратер на Меркурии); отсутствовал только родившийся в еврейском гетто музыкант-самоучка Арнольд Шёнберг, автор атональной музыки, то бишь, додекафонии; этот «Лунный Пьеро» после прихода к власти нацистов эмигрировал в США, он родился 13 числа, 13 числа умрет в 1951 году за 13 минут до полуночи, произнеся слово «гармония», и его прах перенесут в Вену, где упокоится он среди своих под белым кубом, стоящим на белой плите на одном из срезанных уголков.
Клюзнер вышел с венского кладбища словно иным существом, побывав в разновременной капелле Вечности, почти чувствуя, как жизнь возвращается к нему, давно уже начавшая покидать его мало-помалу, по волне, по кванту растаскивая душу, дух, тело, в год гибели отца, на заводских подворьях, в казарме, в военном месиве растерявших жизненное время пространств.
Он шел по музыкальной столице мира, рассеянно читая полупонятные с матушкиных «немецких дней» вывески, названия улиц, площадей, переулков, и не был ни радостью охваченным победителем, ни до смерти уставшим закончившим войну бойцом: он был просто живым, живым и только.
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!
Задумавшись, он не сразу понял, что обращаются к нему.
— Рояль! Вы рояль хотели! Пошли, вот там, за углом, мы его из дома выкатили, он, собака, на колесиках.
Тут сообразил он, откуда знакомо ему лицо солдата, — перед ним стоял обладатель трофейного аккордеона, уцелевший в мясорубке подступов к австрийской столице.
— Рояль в кустах, — сказал Клюзнер, подходя, поднимая рояльное крыло, устанавливая упор. — А сяду-то я на что?
Он встретился глазами со стариком-австрийцем то ли из дома, из которого выволокли незнамо зачем — на подводу, что ли, грузить? — рояль, то ли из соседнего, и выплыло из памяти слово «Sitzen!». У разглядевшего его вдруг изменился взгляд, старик принес из дома стул. «Жаль, что не венский, не „гнушку“ из детства…»