Впервые за четыре года он сел к роялю, провел рукой по клавишам, аккорд, еще аккорд; с кладбища, издалека, слушали его, у нас свой слух, мы слышим друг друга из-под земли и с разных континентов.
А теперь предоставим слово дочери выросшей девочки из купеческого дома с Подьяческой, Александре Чегуровой (чьим текстом заканчивается первая страница клюзнеровского сайта): «Поскольку хочется, чтобы человек этот предстал перед посетителями этого сайта живым, пожалуй, стоит начать с майского дня 1945 года: Вена, солнечный день… откуда-то на улицу выкатывают рояль — старику столько пришлось пережить за последние дни, но он не охрип. И вот к нему подходит красивый старший лейтенант Красной Армии. Он садится за инструмент и начинает играть. И многоголосая толпа перестает голосить, она тянется туда, к роялю. Потому что офицер играет безупречно и легко, впервые за четыре года, и музыка летит над улицами, площадями, над городом, и лечит души, и сливается с солнечным днем.
В этот момент он бессмертен, потому что он — музыка».
Старик не отпускал его, показывал на рояль:
— Nehmen Sie es, das ist ihr Klavier!
— Да что ж такое? — до Клюзнера дошел смысл происходящего, — то аккордеон предлагают, то рояль. Орган бы маленький домашний взял. Нихт, нихт, иммоглих, «Блютнер» — Санкт-Петербурге, Ленинграде, унд вирджинал Ленинграде.
Немного подумав, он сказал:
— Моцарт.
И напел арию Папагено.
Так и удалился, откланялся, напевая, а старый австриец смотрел ему вслед.
Ночью старик спустился в подвал, понес еду прячущимся там жене, дочери и внучке. Они сидели, прижавшись друг к другу, три его пташки.
— Вы слышали музыку?
Да, отвечали они на три голоса. Они слышали музыку, и на какое-то мгновение она показалась им охранной грамотой.
Глава 57
ЩЕНКИ
Он шел домой, выигравший войну старлей, вернувшийся, отпуск ожидался недолгий, демобилизован он еще не был. Он нес вещмешок с консервами, хлебом, союзническим шоколадом. И единственный привезенный из Вены трофей: портрет Баха. Он уже знал, куда его повесит — над клавесином.
Ему попадались руины, еще не разобранные, уже превратившиеся в пустыри, он видел заколоченные окна, видел незнакомое лицо города, которое покрыло легкой пугающей маской дыхание смерти.
Вид Ленинграда был непохож ни на что. Ему встречались сожженные деревни, кварталы городские после бомбежек, перепаханные снарядами, гусеницами, колесами, бомбами места сражений.
Здесь же почти три года бессменно дежурила смерть на особицу, о которой знали правду только те, кто тут был, да и то не все не обо всем. Правда была такова, что ее нельзя было сказать вслух. Дома очертил флёр чего-то, что не было копотью, пылью, радиоактивной пыльцой позднейших изобретений, плесенью, зеленцой источенных стаями саранчи или кислотными дождями бывших листьев.
Жизнь уже брала свое — или чужое? — исправляя, вытравливая из памяти. Никто не рассказал ему (и никогда не расскажет), как плыли по Неве вместе со льдинами ледохода трупы солдат, а по рекам и каналам — непохороненных безымянных горожан. Но в мертвые зоны зрения и слуха почти за порогами восприятия попадали неопознанные корпускулы местного оборотнического нечеловеческого небытия.
Он открыл дверь своим ключом.
Квартира была пуста.
В первое мгновение он отступил на шаг, думая, что спутал этаж, а уж замки-то вполне могли быть у жильцов одинаковые.
Но цвет обоев, изменившийся, полинявший, впитавший неопределимое нечто, сказал ему, что он вошел именно туда, где некогда жил, где некогда жили.
Он прошел по комнатам, через малый коридор до кухни.
Как в страшном сне: пусто, ни души. Гулко в пустой полой кубатуре звучащие шаги собственных сапог сначала оглушили его, но пропал и этот звук, все звуки, процеженные сквозь звон в ушах.
Он сел на пол.
Потом лег.
Он и сам не знал, сколько пролежал, а когда сел снова, увидел под собранной в угол горой лишенного цвета и формы чужеродного хлама маленькое фарфоровое полукружие.
Это была единственная деталь прошлого, знакомая ему: расписанная матушкой фарфоровая тарелка с двумя щенками, белым и черным.
Внизу, под лапами белого щенка, под левым воробьем, недоставало треугольного кусочка фарфора с секторной дугой края. Вверху, пытаясь поделить тарелку на два черепка, на две почти равные части, разделить щенков, шла трещина.