Графиня погладила братьев по волосам, вздохнула:
— Жаль, не видят вас ныне ни отец ваш, граф Андрей, ни дед, граф Пётр Васильевич…
И задумалась. Молчали Стоян и Василько, не нарушали мыслей старой графини.
А ей вспомнилась юность, родное село в горной Болгарии, отец и мать, подруги, с кем ходила с кувшином к роднику и полола огороды, срезала виноград и молола зерно на ручной мельничке.
Наконец графиня заговорила:
— Много-много лет назад, вот уже полвека, привёз меня ваш дед в Санкт-Петербург, но я помню родную землю, горы, сады… Мой многострадальный народ… Если бы не граф Пётр Васильевич, лихой штабс-капитан, что было бы со мной? Болгария, мой край отчий! Русские солдаты приходили нам на помощь не единожды. И ныне будет священная кампания. Потому, благословляя вас, радуюсь: на правое дело идёте. Ведь и в вас течёт частица болгарской крови. Там, в Болгарии, живут ваши братья и сёстры. — Она поерошила им волосы. — Ну, ступайте с Богом, не следует вам видеть, как плачет старая графиня Росица.
Откинув полог, Стоян вышел под тёплое майское солнце. День только начинался, а лагерь болгарского ополчения оживал. Царила праздничная суета. Из Ясс прибыл главнокомандующий со штабом, ожидалось освящение Самарского знамени, вручаемого ополчению городом Самарой. Знамя привезли самарский голова и общественные деятели волжского города.
У белых, ровных рядов палаток в ожидании сигнала толпились дружинники в чёрных куртках с алыми погонами: на каракулевых зеленоверхих шапках нашиты кресты, обуты в высокие яловые сапоги, через плечо серые шинельные скатки. Каждый день вливаются в дружины всё новые и новые добровольцы. Разные по годам, но почти все одной судьбы. Кто-то, участвуя в восстании против турок, нашёл приют в России, иные перешли границу и влились в черногорскую и сербскую армии. Трудными дорогами добирались они к месту формирования ополчения, и всех их объединяло неуёмное желание скорее принять участие в освобождении своей родины.
На зелёном лугу болгарские священники в полном облачении. Солнечно, и только в стороне синевшей Карпатской гряды клубились кучевые облака. Они лениво сползали в предгорные долины. А над Балканскими горами небо ясное. Там родина бабки Стояна Росицы, и поручик Узунов вдруг почувствовал, что на Балканах частица и его родины…
Тихо и тепло на плоештинском лугу. В цвету сады, яркая зелень, и оттого луг, где расположилось ополчение, нарядный и весёлый.
Из просторной палатки вышел главнокомандующий великий князь Николай Николаевич со штабом, с ним генерал Столетов и другие офицеры. Подошёл начальник штаба ополчения подполковник Рынкевич в болгарской форме и с ним самарские гости.
Запели трубы, понеслись слова команды «в ружьё!», и пять дружин, выстроившись в каре, замерли. У стола, покрытого белой льняной скатертью, остановились главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, начальник штаба генерал Непокойчицкий, генерал Столетов и подполковник Рынкевич.
— На колени! — прозвучал голос Столетова.
К аналою подошли священники, отслужили молебен и, вскрыв ящик, освятили знамя. Развернув полотнище, священники показали дружинникам трёхцветное знамя Болгарии — малиновое, белое, светло-синее. Все увидели золотой по чёрному фону на белой полосе широкий прямоугольный крест, а в его центре образ Иверской Божьей Матери. Повернули полотнище другой стороной. На ней такой же крест и образы славянских первоучителей Кирилла и Мефодия[32].
Настала минута прикрепления полотнища к древку. Первый гвоздь забили главнокомандующий и Непокойчицкий, затем выбранные дружинники. Крестясь, они подходили к древку, целовали его и только после этого ударяли по серебряной шляпке гвоздя.
Торжественно застыли ряды дружин. Вот к древку приблизился войник в национальном костюме. Был он стар, но держался бодро. Его грудь украшали награды, а за широким поясом устрашающе торчали турецкие пистолеты и отделанный золотом ятаган[33].
Это был знаменитый болгарский воевода Цеко Петков, снискавший уважение боевыми подвигами в Балканских горах, где его отряд многие годы наводил ужас на турок.
Столетов протянул Петкову молоток:
— Герою Болгарии!
У старого войника навернулись слёзы.
— Всю свою жизнь я ждал этого часа, вот оно, рождение болгарского воинства! — Повернулся к дружинникам, вытер глаза. Голос его зазвучал по-молодому: — Да поможет Бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную землю болгарскую! Да осушит его шёлк скорбные очи наших матерей, жён и дочерей! Да бежит в страхе всё нечистое, злое перед ним, а вслед за ним придут мир и благоденствие!
Подняли древко с серебряным, золочёным копьём. Священник прочитал шитое вязью на ленте: «Город Самара — болгарскому народу в 1877 году… Да воскреснет Бог, и расточатся врази его».
Зашелестело знамя, и радостные крики «ура!» огласили луг. Когда всё стихло, великий князь повернулся к Столетову:
— Ваше мнение, генерал, по использованию ополчения? Как силу вспомогательную или боевую?
— Считаю, ваше высочество: болгарские дружины не только способны занять достойное место в рядах действующей Дунайской армии, но и почитаю для себя за честь вместе с русскими солдатами освобождать свою отчизну…
Газета «Русский инвалид» в № 100 за 1877 год, высоко характеризуя боевой дух болгарских дружинников, писала: «Успех формирования первых двух батальонов превзошёл ожидания. Понятливость, дисциплина, рвение и любовь к делу, добровольно на себя принятому, отличают всех этих болгар, до последнего человека».
В приёмной начальника разведки Дунайской армии больше часа дожидался полковника Артамонова средних лет болгарин, худой, как высохший сук, с тёмной, задубевшей кожей. На нём — льняная рубаха, расшитая в крестик, и латаные, потёртые штаны: ноги плотно обхватывают стоптанные кожаные поршни[34].
Адъютант начальника разведки читал, делая какие-то пометки, вопросов болгарину не задавал, твёрдо усвоив, что, если появляются подобные посетители, разговаривать с ними должен только полковник с глазу на глаз.
Посетитель не скучал, не проявлял нетерпения. Усевшись у стены, он дремал. Но стоило скрипнуть двери, как болгарин тут же вскочил. Артамонов широко раскинул руки:
— Здравствуй, Димитр, гость дорогой, здравствуй! В самый раз прибыл.
Пропустив болгарина в кабинет, сказал адъютанту:
— Нам кофе. — Сняв фуражку, причесал коротко стриженные волосы: — Рад видеть тебя, Димитр, в полном здравии. В твоих сведениях нужда превеликая.
Кофе пили неторопливо, наслаждаясь. Артамонов задавал вопросы, болгарин отвечал лаконично.
— О чём сообщают Христо Бричка и Энчо Георгиев?
— Им удалось, не вызвав подозрений османов, пройти в самое низовье Дуная, а Живко Нешов пробрался в верховье. Связь держали через голубиную почту. По сведениям, турки не ожидают русских у Систово.
— Почему? — насторожился Артамонов.
— Дунай широкий, и берега крутые.
— Так. А какие силы сосредоточил здесь Абдул-Керим?
— Три табора пехоты в Систово при трёх дальнобойных орудиях да батарею и шесть таборов в Вардимском лагере.
Полковник подошёл к карте на стене:
— Зимница, Зимница… Что же, Димитр, подумаем. А тебе спасибо. Увидишь товарищей, поклонись им. Передай: Артамонов просил их на своей родной земле в тылу неприятеля быть нашими ушами и глазами.
Прощаясь, обнял болгарина.
— Переплывая Дунай, остерегайся.
— Не первый раз. Пусть братушки скорее освобождают нас. Башибузуки свирепствуют, терпение наше иссякло.
— Скоро, скоро уже.
— Помогай вам Господь.
Восьмой армейский корпус, переправившись на второй день после объявления войны через Прут, не встречая сопротивления противника, продвигался по румынской земле.
Встали на Дунае.
Июнь выдался жаркий. На горных вершинах таяли снега, и полноводный Дунай местами вышел из берегов, мутной водой затопил прибрежные луговины и тальник.
32
Кирилл и Мефодий — братья, славянские просветители, проповедники христианства; создатели (одной из двух вместе с глаголицей) славянской азбуки кириллицы, которая легла в основу русского алфавита. Кирилл (ок. 827–869; до принятия монашества — Константин) и Мефодий (ок. 815–885) в 863 г. были приглашены из Византии князем Ростиславом в Великоморавскую державу, где создали независимую от германского епископата славянскую церковь.
34
Род обуви, преимущественно крестьянской; они не шьются, а гнутся из целого куска сырой кожи, по краю которой продёргивается ремешок или шнурок.