Криденера разыскали в госпитальной палате. Он пил утренний чай, когда ему доложили о прибытии главнокомандующего. От испуга полное лицо генерала побагровело. Скалон подскочил к нему, помог сесть. Криденер жалобно пролепетал:
— Я, ваше высочество, хотел государю к его именинам Плевну поднести…
— Вижу, вижу, голубчик, вы и сами переживаете. Однако ж, барон Николай Павлович, на расправу ты жидок. Но не будем поминать прошлое, генерал, надо подумать, как положение исправлять.
По войскам служили молебен о даровании победы российскому оружию, попы провозглашали здравицу государю и самодержцу всея Руси и прочая и прочая Александру Николаевичу.
Днём император отстоял обедню в царской походной церкви — просторной зелёной палатке. Протоиерей собора Зимнего дворца Никольский сочным баритоном пропел «многая лета» государю и его семейству; благословил императора.
Звонили колокола в Тырново и Габрово, Систово и по всей земле болгарской, освобождённой от ига османов…
Вечером в Главной квартире император устроил приём. Пенилось в хрустальных бокалах шампанское, гости и свитские генералы были весьма оживлены.
Румынский князь Карл, чьи дивизии встали под Плевной, азартно доказывал американскому наблюдателю капитану Грину, что именно ему, князю Карлу, Румыния обязана своим государственным возрождением.
Американский наблюдатель ел серебряной ложкой чёрную азовскую икру с жёлтым вологодским маслом, на вопросы не отвечал, только хмыкал. Наконец, насытившись, поднял на князя глаза, заметил с издёвкой:
— Ваше сиятельство, военное счастье изменчиво, тому пример Плевна и Забалканье. Вы не думаете об отходе русских за Дунай и Прут?
Специальный корреспондент английской газеты «Дейли Ньюс» сэр Ферб Арчибальд откинулся на мягкую спинку стула, звонко рассмеялся. Американца поманил адъютант главнокомандующего полковник Скалон. Вышли в тёмный садик. Полковник непочтительно тряхнул американца за отвороты френча, сказал, пересыпая речь непечатными словами:
— Стыдно капитан, наше жрать и на нас же с… — И с правой в челюсть: — Вот те за Дунай! — С левой: — А это за Прут!
— Митя! — Выплёвывая с кровью зубы, промычал Грин, ещё не совсем соображая, за что его бьёт полковник, с которым не раз лакали русскую водку.
— Запомни, — Скалон поднёс увесистый кулак к носу американского наблюдателя, — бил я тебя, чтоб не пустословил ехидно. Да наперёд запомни: я тебе не Митя, а Дмитрий Алексеевич. И ещё, капитан, советую наперёд не забыть всего доброго, что сделала Америке Россия, спасая вас от старой прожорливой Англии.
Горький осадок остался на душе у Милютина после посещения госпиталя в Бяле. Будто самого с кровоточащей раной протащили по соломенным подстилкам. Всё слышалось жиканье пилы по кости: не покидал военного министра назойливо-едкий запах хлороформа и человеческого пота.
В госпиталь они приехали с императором и свитой, как раз когда прибыл транспорт с ранеными из-под Плевны. Раненые лежали на фурах, стонали от боли и ругались, несмотря на высокопоставленных гостей. Санитары торопились перенести их до появления царя, да не успели.
Император выбрался из кареты; оставив носилки, санитары вытянулись во фрунт. Александр Николаевич небрежно козырнул, пожал руку главному врачу, немолодому, с усталыми глазами и бледным от бессонницы лицом капитану, обвёл взглядом госпитальный городок: палатки, навесы, мазанки. Главный врач посетовал:
— Раненых прибывает много, ваше величество, не хватает транспорта для их отправки в Яссы.
Император в сопровождении свиты наскоро прошёлся по переполненным палаткам. Раненые лежали в грязном белье, на окровавленной соломе, тесно. Стонали от боли. Увидев, однако, царя, смолкали.
— На всё воля Божья, солдаты, — приговаривал на ходу Александр. — Помните святое Евангелие: «…если угодно воле Божьей, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые». Терпите, терпите…
Какой-то бойкий солдатик кинул вслед:
— А нам, ваше величество, только и остаётся, что терпеть.
В хирургической, где в этот момент у солдата вырезали пулю, едко пахло хлороформом, и царь поспешил на воздух. Под навесом Александр залюбовался сноровкой сестры милосердия. Стоя на коленях, она бинтовала раненого.
— Кто такая?
— Неелова, ваше величество, — ответил главный врач. — К нам прибыла из Ясс. У нас в госпитале пять сестёр милосердия, они не жалеют себя.
— Похвально. Их патриотизм отечество и благодарные народы России и Болгарии не забудут.
— Может, ваше величество, вы соизволите побеседовать с одной из них? Вот хотя бы с Нееловой. Позвать?
— Не стоит, пусть перевязывает.
Ни император, ни военный министр, ни главный врач, да и никто не мог знать, что спустя пять месяцев сестра милосердия Неелова умрёт от сыпняка и похоронят её скромно в Бяле, в одной могиле с сестрой милосердия Вревской. Той самой баронессой Юлией Петровной…
Его величество государь Александр Николаевич, не прощаясь, направился к экипажу. Семенивший за ним начальник госпиталя что-то пытался ещё сказать. Милютин уловил жалобу на нехватку медикаментов, бинтов, плохое снабжение продовольствием. Император молчал. Адъютант распахнул перед ним дверцу. Достав белоснежный, пахнувший французскими духами носовой платок, Александр вытер руки. Милютину стало неловко. Он повернулся к начальнику госпиталя, сказал тихо:
— Я учту вашу жалобу.
Возвращались из Бялы в одной карете с императором. Кони бежали резво, экипаж покачивало на мягких рессорах.
— Господи, сколько же мужества у этих женщин, — посочувствовал Милютин. — Перевяжи и напои, раздай лекарства и накорми. Сопроводи транспорт и утешь. Зовут её, к ней тянутся, к сестре милосердия. Я думаю, ваше величество, нам необходимо увеличить финансы на медицину. А ведающему санитарной частью князю Голицыну необходимо указать: госпитали повсеместно в антисанитарном состоянии — нечистоты, грязное бельё, солома в мазанках и под навесами…
Стамбул торжествовал. В мечетях правоверные воздавали хвалу аллаху, даровавшему победу над гяурами. Аллах един, аллах вечен!
Стамбул славил мудрость султана. Во дворце великий Абдул-Хамид принимал иностранных дипломатов. Посол Великобритании сэр Лайард, удостоенный высоких султанских милостей, не скрывал довольства. Теперь, когда Сулейман-паша заставил русских очистить Забалканье и вскорости отбросит за Дунай, великие державы подтолкнут Россию принять условия капитуляции или мира, а Лондон принудит хитрого канцлера Горчакова отказаться от своего меморандума, и на российских верфях прекратят строить военный Черноморский флот.
Кабинет Биконсфилда через министра иностранных дел Великобритании лорда Дерби уже дал понять российскому послу в Лондоне Петру Шувалову о реакции, какая последует за поражением России в войне с Оттоманской Портой.
Сулейман-паша в гневе. Высшее военное управление и тайный совет при султане не посчитались с его, Сулеймана, мнением. Ему навязали тактический план, противоречивший здравому рассудку: лобовым ударом овладеть Шипкинским перевалом. Но те, кто издал такой приказ, не имеют понятия о том, что такое военное искусство.
У Сулейман-паши, чья армия насчитывала семьдесят пять отборных таборов (что, по русским понятиям, равнялось семидесяти пяти батальонам), пять эскадронов, полторы тысячи черкесов и множество башибузуков, был иной план. После разгрома отряда генерала Гурко Сулейман-паша намеревался идти на соединение с Мехмет-Али-пашой и, нанеся удар по левому флангу Балканского отряда генерала Радецкого, разрезать Дунайскую армию и уничтожить её по частям.
— Шипка — сердце Балкан, — сказал Сулейман-паша, — но чтобы овладеть им, необязательно мостить дорогу телами моих воинов. Надеяться на лёгкий успех наступления на Шипку — значит обманывать себя.
Однако, как ни возмущался Сулейман-паша, нарушить указание верховного командования и высшего тайного военного совета не посмел.
Хотя Александр II лично присутствовал при неудачной попытке третьего штурма Плевны, он ещё раз пожелал посетить место боя.