Хозяйка сидела на столе, глядя в противоположную стену и хмурясь. Живоглот сел на пол перед ней, хвостом прикрывая собственные лапы, глядя на ее волосы. Сегодня от них пахло Старшим Рыжим. Он навредил хозяйке? Вряд ли. Он был к ней привязан, безошибочное чутье и нюх охотника подсказывали Глотику, что он был по-настоящему предан хозяйке и был готов в отличие от Очкастого не подвергать ее опасностям, а защищать. В конце концов, тот человек с корабля, он тоже был привязан к хозяйке, но гораздо слабее.
Люди странные существа. Самки — все в целом, а человеческие особенно — тем более. Загадочные духи, почти божества, они делали странные вещи, они сами бежали и сами плакали, они искали поддержки и отталкивали ее. Не пришло ли время Живоглоту позаботиться о ней? Она была хорошей девочкой, она заботилась о нем, когда он был котенком, но сама еще осталась нескладным детенышем, и Живоглот, пусть она и не была его котенком, был готов помочь ей в том, чтобы научиться просто радоваться и смеяться, как делали другие самки людей.
Гермиона вскочила, когда дверь скрипнула, пропуская внутрь Фреда. Его лицо было бледнее, чем обычно, кисти рук спрятаны под мантией, но нетрудно было понять, как крепко он сжимал кулаки, стараясь не напугать ее.
— Как ты нашел, где я? — тихо спросила девушка, понимая, что убегать сейчас глупо. Нужно было поговорить, сказать, что он все еще ее друг, что она не сердится, извиниться за ту пощечину и… Боже, о чем ты? Он не за этим пришел, ты же сама это знаешь…
— Мне показал дорогу один друг, — и прежде, чем она успела спросить, что это за друг, он задал свой вопрос. — Гермиона, почему ты убегаешь? Только, прошу, не говори мне, что ты убегаешь потому, что я всего лишь твой друг, мы оба знаем, что это не так.
Она молчала. Молчала, потупив глаза, потому что сама не знала, и он заговорил снова. Тихо, осторожно, словно ступая по болотистой почве:
— Ты боишься, что все не по-настоящему. Что все рассыплется, стоит нам начать. Что я разочаруюсь в тебе или ты во мне, — он стоял на месте, засунув руки в карманы, и, кажется, он уже давно думал, что сказать ей. — Только вот это глупо, Гермиона. Ты боишься даже попробовать, попытаться удержаться друг за друга.
— Если мы начнем отношения и расстанемся, все поменяется, — тихо сказала Грейнджер, отворачиваясь.
— Уже поменялось, — резко сказал Фред. — Скажи, неужели ты правда думаешь, что я такой подлец, что мог бы поцеловать тебя, перейти эту черту, если бы не хотел хотя бы попытаться?
— Нет, — Гермиона покачала головой. — Я знаю, я ведь тоже чувствую…
— Тогда, может, мы попробуем? Ты считаешь, что ничего не получится. Что мы не сойдемся характерами, что мы переругаемся, что мы сделаем все не так. Знаешь, я тоже в этом почти убежден: что мы будем долго притираться друг к другу, что наши ссоры будут ужасны, что мы допустим все ошибки, которые можем, но, Герм, даже если это так, я хочу убедиться, что ничего не выйдет. Я не хочу потом жалеть, что ничего и не было.
— Ты прав, — аккуратно кивнула она. — Я тоже не хочу потом ловить призраки того, что не случилось.
— Тогда… — он нахмурился, словно собираясь с мыслями. — Можно, я сейчас поцелую тебя?
Она сама подошла к нему, и этот, четвертый поцелуй, был особенным для них обоим. А еще для пушистого рыжего кота, который притаился за дверью…
====== Глухая ======
Гермиона разливает по стаканам бутылку огневиски и поднимает в воздух свою порцию.
— За победу, — улыбается она, приподнимая руку, и Фред повторяет ее действие, тоже улыбаясь и осторожно отхлебывая янтарную жидкость. Грейнджер кривится от горечи на языке, и юноша смеется, потому что она так и не научилась пить, хотя самой через полгода двадцать. Гермиона хмелеет быстро, улыбаясь чуть более свободно, чем обычно, и Фред любуется ею, такой красивой и вместе с тем загадочной. Она привычно смущается от его изучающего взгляда и прячет глаза, переводя взгляд на свои колени. Они сидят прямо на полу, а на Лондон спускаются сизые сумерки, и комната освещается только настольной лампой, горящей в углу. В сумраке волосы Фреда кажутся еще более рыжими, чем на самом деле.
— Смерть — самое скучное и пошлое окончание любой истории, — слишком резко заявляет Гермиона после третьего стакана. Она опускает его на пыльный пол, и поджимает губы.
— Почему? — она не слышит вопроса, но читает его по губам юноши. Слух после войны так и не восстановился, как не исчезли и шрамы от пыток в Мэноре и ночные кошмары, в которых раз за разом умирает кто-то близкий и дорогой. Иногда это родители, застигнутые в собственном доме, иногда — Джинни, растерзанная Сивым, бывает, что Гарри или Рон, но страшнее всего видеть смерть Фреда, которого снова и снова заваливает стеной Хогвартса. Гермиона понятия не имеет, что за заклинание использовал Перси, вытаскивая его, но одно было точно: он спас брату жизнь. Грейнджер точно помнила, как испуганно закричал Джордж, когда понял, что могло произойти, но потом… Только тишина. Уже два года Гермиона ничего не слышит.
Изуродованная.
Она много раз просила Фреда уйти. Уйти прочь, просто оставить ее одну в ее маленькой квартирке, пусть сломанную и одинокую, но не губить вдобавок еще и свою судьбу. Он не ушел. Он ничего не сказал, просто сложил руки на груди и остался. Она плакала, умоляла его, но он был непреклонен, и он так и не ушел никуда ни в первый вечер, ни в какой-либо из последующих. Она объясняла ему раз за разом, что это лишь погубит его жизнь, что не стоит тратить ее, такую восхитительную и красочную, на нее, Гермиону Грейнджер, которая изувечена так, что вряд ли даже самый последний маньяк захочет ее. Ее руки были в ожогах и шрамах, которые нельзя было скрыть почти ничем, ее спину украшали следы укуса, она была глуха, она больше не могла иметь детей. Только не после того, что случилось с ней в поместье Малфоев.
Поломанная.
Он так не считал. Он рассказал ей об этом одним из темных вечеров, который они проводили вместе, сидя на полу и глядя в окно, за которым на небе появлялись звезды. В один из вечеров, когда она перестала гнать его, смирившись, что если и есть человек, способный переспорить ее, то только он. Фред рассказывал сначала медленно и спокойно, но к концу своей речи уже был на ногах, вышагивая туда-сюда по комнате и эмоционально взмахивая руками. Гермиона читала по его губам. Он говорил, что ненавидит себя за то, что отпустил ее с Гарри, что не остановил, пусть бы даже и силой, что винит только себя в том, что не удержал, когда она вырвалась из его рук прямо посреди танца, хватая друзей и трансгрессируя. Что он с болью осознает то, что не догадался прибыть на Гриммо, чтобы забрать ее. Что он всю войну думал о ней, что думал и много месяцев до этого. Рассказывал, как любил в школе, как наблюдал за ней в кабинетах и коридорах. Как побоялся пригласить на Святочный бал на шестом курсе и на Рождественский на седьмом. Как тосковал по ней, когда по вечерам ложился в постель, не зная, где она и что с ней.
Потерянная.
— Потому что смерть — это то, что бывает со всеми, — отвечает она. — Есть ли смысл говорить о жизни, если мы фиксируем только то, умер человек или нет? Смерть — только точка в предложении. Я предпочитаю многоточие.
— Например, свадьбу? — он хитро щурится, ему, похоже, тоже ударил в голову алкоголь, потому что вопрос вышел слишком ехидным. В глазах пляшут чертенята.
— Например, — кивает Гермиона, отхлебывая из своего стакана и снова морщась. — Не согласен?
— Свадьба — это клише.
— А что плохого в клише?
— После него вся жизнь — словно прописанный план. Какое уж тут веселье, — он пожимает плечами. — Разве что…
— Разве что что? — она наклоняет голову вбок, считая веснушки на его лице. Их количество она и так знала наизусть, но не могла отказать себе в маленьком удовольствии снова пересчитать их.
— Знаешь, есть люди, с которыми даже клише не работают.
— Продолжай, — она улыбается, и ее сердце предательски замирает на секунду, прежде чем ускорить свой бег. — Я слушаю.
— Ну вот, например, возьмем маленькую девочку со сложным именем и смешной прической. Она любит книги, справедливость и равенство. Ей бы работать в Министерстве, защищать чьи-нибудь права, да? Это было бы в духе клише. Но! — он пафосно поднимает указательный палец, строго глядя на Грейнджер. Она хихикает. — Но эта девочка вырастает и начинает работать в магазине двух самых отвратительных студентов за последнее столетие, причем не просто работать, а создавать новую продукцию. Понимаешь, к чему я клоню?