— Да потому что теперь я ни с кем другим не могу, понимаешь?! — он тоже перешел на крик. — С того самого чертового дня я вообще ни о ком, кроме тебя, думать не могу, аж мозги кипят! Ты везде. Появляешься в квартире у Джинни, стоит мне зайти туда, и мне приходится сбегать через заднюю дверь, чтобы не сказать ничего такого. На новой фотографии в маминой гостиной. В плеере — только твоя музыка. Почему я так цепляюсь за тот поцелуй? Потому что вся моя жизнь — теперь только точка, то мгновение, понимаешь? Я не могу думать ни о чем и ни о ком другом, просто не могу. Даже, черт возьми, Кара Делевинь или Кира Найтли мне кажутся теперь едва ли симпатичными, хотя у них волосы всегда идеально уложены и не похожи на гнездо, да и характер, наверняка, куда приятнее твоего, и все равно они — не ты, и я…
Он замолчал, оборвавшись на полуслове. Желтый фонарь замигал, и в его неверном свете две тени на тротуаре, непропорционально длинные, внезапно оказались слишком близко.
— Ну вот, — голос Фреда казался растерянным, — вот ты снова. Целуешь, а потом…
— Потом поцелуй меня сам. И я не убегу.
Фонарь заморгал вновь.
Комментарий к Под фонарем Заявка:
“Джинни напивается, Рон клеит кого-нибудь, а Гермиона целует Фреда. Только чтоб он не умер!!!”
====== Мягкие стены ======
Я и не заметила, как пришел июнь. Просто глянула однажды на календарь — а там уже лето. Через мое окно видно немногое, только кроны двух или трех деревьев, разве по ним поймешь, настал ли новый месяц или еще нет. Особенно в конце весны. Это же не сентябрь, когда клены начинают краснеть при виде осени, а тополя желтеть, словно больны. Нет, нет. Июнь всегда приходит неожиданно.
Подумать только — за много лет этот год стал первым, когда я встретила начало лета — вот так, лежа на постели, а не сражаясь за собственную жизнь в перерывах между подготовкой к экзаменам. Странно. Пожалуй, мне даже нравится это: суета осталась где-то далеко, и все, что меня волнует сейчас, так это тени деревьев, которые плавают по белым стенам моей комнаты. Серое на белом. Красиво. Никогда раньше не замечала всю прелесть такой гаммы. Всегда, сколько я себя помню, меня тянуло к ярким цветам: дома у меня были самые безумные пижамы и заколки, расписание было вечно изукрашено фломастерами, а кот, мой милый, мой ласковый Глотик, был похож больше на всполохи огня, нежели на зверя. Не знала, что когда-нибудь я начну видеть прелесть в покачивающихся серых линиях ветвей на белом фоне: минимализм никогда не прельщал меня, помнится, в школе мне говорили даже, что… Черт, никак не могу вспомнить. Странно. Со сна, что ли?
По коридору кто-то быстро прошел. Прислушиваюсь, гадая, кто бы это мог быть, но подниматься так лень… Не хочется вставать с кровати.
Июнь — это месяц, когда ветер становится теплым. Никогда не замечала этого, но вчера, когда я точно так же лежала на кровати утром, я вдруг почувствовала, как в окно ворвались его порывы, как они растрепали мои волосы и заставили задрожать листы календаря на стене. Вопреки обыкновению, мне не захотелось тут же захлопнуть раму. Напротив — я скинула одеяло в самые ноги и села, зажмурившись, впитывая кожей каждую частичку неуловимого летнего бриза. Мне на секунду почудилось, что я где-то на море. Мы всегда хотели поехать к нему: помнится, летом два года назад мы долго-долго сидели вдвоем по вечерам, обсуждая и споря, куда именно нам направиться, что нужно взять с собой, что надо сделать во время поездки… Думается мне, что эти разговоры и планы доставляли нам едва ли не больше удовольствия, чем могло доставить само путешествие. На чердаке Норы, в той его части, куда через слуховое окно падали солнечные лучи, мы прибили кусок фанеры и сделали что-то вроде доски, куда прикрепляли бумажки с идеями, картами, планами. Меня всегда смешило, какой контраст составляли наши записи: мои были сделаны цветными чернилами аккуратным почерком, в то время как заметки Фреда больше напоминали врачебные выписки. Я всегда с трудом разбирала, что он писал там.
Меня всегда тянуло к ярким цветам. Неудивительно, что меня тянуло к Фреду Уизли.
А потом наступила война. Уже тогда, два года назад, она подступала, была совсем близко, а уж потом подошла совсем вплотную. В то лето, в лето, когда мне предстояло идти на шестой курс, он приезжал в Нору поздним вечером, едва ли не тайком, и на цыпочках прокрадывался наверх, туда, где его встречали мы с Роном. Миссис Уизли тогда все еще бушевала. Получение школьного образования казалось ей чем-то обязательным, и поэтому дерзкая выходка ее сыновей, которые мало того, что сбежали из Хогвартса, но еще и сорвали выпускные экзамены, казалась ей настоящим преступлением. Кажется, впервые они смогли спокойно поговорить с ней только в начале июля. А тогда, тогда была только середина июня, и поэтому Фред приходил только тогда, когда его мать уже уходила к себе. Он вечно был в пыли, и Рон постоянно ворчал, что, мол, на встречу с девушкой в таком виде не приходят. Он проводил с нами минут десять-пятнадцать, после чего под каким-нибудь предлогом спешно уходил: помнится, мы с Фредом очень веселились, делая ставки, когда же у моего друга закончатся отмазки. Думаю, впрочем, он понимал, что мы понимаем, что он просто хочет оставить нас наедине.
В сентябре я уехала в школу, а близнецы открыли магазин, и наши встречи, само собой, прекратились. Ожидала ли я продолжения общения, переписки или чего-то в этом духе? Да, пожалуй, да. Хотя мы никогда не говорили о природе наших отношений, это уже точно нельзя было назвать обыкновенной дружбой, во всяком случае, в моем понимании. Флирт? Возможно, однако было в этом что-то убежденно-надежное, такое, что сразу исключало выстраивание границ и подразумевало их присутствие. Во всяком случае, в то лето я была счастлива.
Я не решалась написать первой, справедливо полагая, как неуместно это может быть, а от него писем не было. Помню, я ужасно завидовала Лаванде, счастливой, влюбленной и любимой, и сама же сгорала от стыда за то, что не могла быть так счастлива за Рона, как он был счастлив за меня за несколько месяцев до этого. Гарри принимал это за ревность, а я и не хотела ничего объяснять ему. Да и что я могла сказать? Сама не знаю.
Словно желая доказать самой себе, что Фред Уизли ничего не значит для меня, я возобновила переписку с Виктором. Он уже закончил школу, и почти все время проводил теперь на тренировках сборной, однако он присылал мне письма с той точностью и аккуратностью, которая не только показывала, но и доказывала, что я что-то значила для него. В ноябре мы дошли до разговоров поздними вечерами через камин, когда гостиная пустела, а в середине декабря обменялись подарками на Рождество. Серьги, присланные мне с совой из Крайкова, где происходил домашний чемпионат Румынии по квиддичу, были восхитительны, и едва ли я могла когда-либо мечтать о таком подарке. Мне показалось, что Виктор применил какие-то чары, иначе как он мог так точно угадать с оттенком, формой, размером? Я как завороженная смотрела на них, и чуть было не опоздала на ужин. Впрочем, сама не знаю почему, но с того самого дня я надела их всего единожды, на свадьбу к Биллу. Я часто задавалась этим вопросом в тот год, и, пожалуй, в один из вечеров, после очередного долгого разговора нашла нужные слова.
Это все было так иллюзорно, так не реально. Как будто моя собственная фантазия.
В ту осень вечно шли дожди, и на улице было ужасно промозгло. В коридорах школы дуло. Я куталась в теплые кофты, мантии и свитера, и все равно отсаживалась прочь от камина, как будто лицо Крама могло возникнуть там в любую секунду. Или я боялась рыжих всполохов огня, которые напоминали мне, почему вообще я решилась в октябре написать Виктору? Во всяком случае, я не смогу точно ответить, если вдруг кто-то спросит меня, что мучило меня больше — моя совесть или мое сердце. Мне было стыдно перед парнем, для которого длинные письма, которые приносила и уносила сова, действительно значили что-то. Я же почему-то ощущала какую-то тревожность, когда видела по утрам филина, стучавшегося прямо в мое окно. Виктор Крам не был Джорджем Уизли, который как-то утром на пятом или шестом курсе прилетел на метле прямо к окну своей возлюбленной, и поэтому я знала, что с ним мне не стоит бояться нарушения моих личных границ, однако чувство незащищенности не покидало меня. Словно то, что почтовый филин не летел со всеми в Большой Зал, а прилетал прямо ко мне, означало, что Виктор имеет какие-то особые права на меня. Умом я понимала всю глупость этого страха, ведь, по сути, именно и это означали отношения, вот только…