Выбрать главу
С утра его мучат сто болезней. Лекарства — что?    Они — пустяки! Асеев думает: что полезней? И вдруг решает: полезней — стихи. И он взлетает, старый ястреб, и боли его не томят, не злят, и взгляд становится тихим, ясным, жестоким, точным — снайперский    взгляд. И словно весною — щепка на щепку — рифма лезет на рифму цепко. И вдруг серебреет его пожелтелая семидесятилетняя седина, и кружка поэзии, полная, целая, сразу выхлестывается — до дна. И все повадки —    пенсионера, и все поведение —    старика становятся поступью пионера, которая, как известно, легка. И строфы равняются — рота к роте, и свищут, словно в лесу соловьи, и все это пишется на обороте отложенной почему-то статьи.

«Умирают мои старики…»

Умирают мои старики — мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки.
Вы, прикрывшие грудью наш возраст от ошибок, угроз и прикрас, неужели дешевая хворость одолела, осилила вас?
Умирают мои старики, завещают мне жить очень долго, но не дольше, чем нужно по долгу, по закону строфы и строки.
Угасают большие огни и гореть за себя поручают. Орденов не дождались они — сразу памятники получают.

Ксения Некрасова

(Воспоминания)

У Малого театра, прозрачна, как тара, себя подставляя под струи Москвы, Ксюша меня увидала и стала: — Боря! Здравствуйте! Это вы?
А я-то думала, тебя убили. А ты живой. А ты майор. Какие вы все хорошие были. А я вас помню всех до сих пор.
Я только вернулся после выигранной, после великой Второй мировой и к жизни, как листик, из книги выдранный, липнул.    И был — майор.    И — живой.
Я был майор и пачку тридцаток истратить ради встречи готов, ради прожитых рядом тридцатых тощих студенческих наших годов. — Но я обедала, — сказала Ксения, — не помню что, но я сыта. Купи мне лучше цветы     синие, люблю смотреть на эти цвета. Тучный Островский, поджав штиблеты, очистил место, где сидеть ее цветам синего цвета, ее волосам, начинавшим седеть. И вот,    моложе дубовой рощицы, и вот,    стариннее     дубовой сохи, Ксюша голосом    сельской пророчицы запричитала свои стихи[43].

«Броненосец „Потемкин“»

[44]

Шел фильм. И билетерши плакали по восемь раз над ним одним. И парни девушек не лапали, поскольку стыдно было им. Глазами горькими и грозными они смотрели на экран, а дети стать стремились взрослыми, чтоб их пустили на сеанс. Как много создано и сделано под музыки дешевый гром из смеси черного и белого с надеждой, правдой и добром! Свободу восславляли образы, сюжет кричал, как человек, и пробуждались чувства добрые в жестокий век, в двадцатый век. И милость к падшим призывалась, и осуждался произвол. Все вместе это называлось, что просто фильм такой пошел.

«Похожее в прозе на ерунду…»

Похожее в прозе на ерунду в поэзии иногда напомнит облачную череду, плывущую на города.
Похожее в прозе на анекдот, пройдя сквозь хорей и ямб, напоминает взорванный дот в соцветье воронок и ям.
Поэзия, словно разведчик, в тиши просачивается сквозь прозу. Наглядный пример: «Как хороши, Как свежи были розы»[45].
И проза, смирная пахота строк, сбивается в елочку или лесенку, и ритм отбивает какой-то срок, и строфы сползаются в песенку.
И что-то входит, слегка дыша, и бездыханное оживает: не то поэзия, не то душа, если душа бывает.

Физики и лирики

Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли мы,    что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья — наши сладенькие ямбы,
и в Пегасовом полете не взлетают наши кони… То-то физики в почете, то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена, опадают наши рифмы и величие    степенно отступает в логарифмы.

Псевдонимы

Когда человек выбирал псевдоним    Веселый, он думал о том, кто выбрал фамилию    Горький, а также о том, кто выбрал фамилию    Бедный. Веселое время, оно же светлое время, с собой привело псевдонимы    Светлов и Веселый, но не допустило бы    снова назваться Горьким и Бедным. Оно допускало фамилию    Беспощадный[46], но не позволяло фамилии    Безнадежный.
Какие люди брали тогда псевдонимы, фамилий своих отвергая унылую ветошь! Какая эпоха уходит сейчас вместе с ними! Ее пожаром, Светлов,    ты по-прежнему светишь.
вернуться

43

Ксюша голосом / сельской пророчицы / запричитала свои стихи.

Ксения Александровна Некрасова (1912–1958) — русская поэтесса. «Уникальное явление в русской лирике XX века, диковинное, одинокое, не укладывающееся в литературные термины. Ее по-детски простые и глубокие верлибры берут начало в фольклорной традиции, ее образы и краски близки живописи „наива“».

(Из аннотации к посмертному сборнику стихов Ксении Некрасовой 1997 года.)
вернуться

44

«Броненосец „Потемкин“»

Фильм Сергея Михайловича Эйзенштейна (1898–1948), снятый им в 1925 г. — к 20-летию русской революции 1905 года. Обошел все экраны мира. Считается классикой мирового кинематографа.

вернуться

45

Наглядный пример: «Как хороши, / как свежи были розы».

Стихотворная строка, ставшая рефреном в одноименном стихотворении в прозе И. С. Тургенева.

вернуться

46

Оно допускало фамилию / Беспощадный…

Павел Беспощадный (настоящее имя — Павел Григорьевич Иванов, 1895–1968) — русский советский поэт. Автор стихотворных сборников «Шахтерская весна» (1948), «Степь донецкая» (1950), «Над шахтой летят журавли» (1957). Почетный шахтер СССР.