Во время своей последней болезни И. Г. не то чтобы не хотел умирать, а не собирался умирать. Он и думать на эту тему не хотел. За несколько дней до конца, в последней неделе августа, он спросил у меня:
— Как вы думаете, сколько меня еще будут заставлять лежать?
— Недель шесть, наверное.
— Что вы, я не вынесу. Они сами говорят: недели три, — Очень ему хотелось встать, выздороветь, съездить в Швецию.
Он был почти счастливый человек. Жил как хотел (почти). Делал что хотел (почти). Писал что хотел (почти). Говорил — это уже без почти — что хотел. Сделал и написал очень много. КПД его, по нынешним литературным временам, очень велик.
Его «почти» — было доброе «почти». Оно не примешивалось к счастью, не приправляло его, не отравляло, а скапливалось в отдельные, цельнонесчастливые периоды. Тогда Эренбург был и угрюм, и бездеятелен. Угрюмство и нежелание работать у него совпадали.
На последнем или предпоследнем юбилее он сказал — с трибуны Большого зала Дома писателей:
— За прошлый год я тринадцать раз ездил за границу и написал двадцать шесть глав в свою книгу воспоминаний. — В этот миг он был счастлив. И в тот «прошлый» год он тоже был счастлив.
Довольно долго угрюмый период длился в 1963 году — после «мартовских ид», как И. Г. именовал мартовские встречи Хрущева с писателями. Основательно обруганный уже в первый день встречи, И. Г. не пошел на второй, сидел дома, нервничал, тосковал и ждал вестей. Помню звонки самые странные. Звонила, например, никогда прежде не звонившая, по сути дела незнакомая, Ш., сказавшая:
— Вам будут говорить много неверного о словах Никиты Сергеевича, но вас очень любят, и все будет хорошо.
Звонил корреспондент, если не ошибаюсь, Рейтер. Трубку взял И. Г. Послушал и сказал:
— Говорит: все знают, что вы смелый человек. Скажите же наконец, что вы обо всем этом думаете.
К вечеру пришли Каверин и Паустовский с новостями очень скверного свойства. Поучительно было наблюдать мрачного, подавленного Эренбурга, мрачного, возбужденного Паустовского и улыбающегося Каверина, который сказал:
— А я, знаете, так устроен, что уверен, что все обойдется. Просто не могу поверить, что будет плохо.
На него немедля обрушились, недвусмысленно объясняя его оптимизм крайней молодостью и неопытностью. А Каверину тогда уже было за шестьдесят.
Правя мемуары, я, конечно, иногда разрушал музыку фразы, которая всегда выговаривалась прежде, чем выстукивалась на машинке. Вообще говоря, мемуары читали (до журнальных редакторов) всегда и по главам — Наталья Ивановна (она их перепечатывала)[88], Любовь Михайловна, Ирина Ильинична, я и Савич[89]. Кроме того — так сказать, узкие специалисты. Например, главу о Назыме — Бабаев, которого я пригласил. Главу о Маркише — родственники. Главу о Бабеле — Антонина Николаевна и, наверное, Мунблит[90]. Мелкие справки наводились по малому «Ля-руссу» и Большой советской энциклопедии (2-е издание). В случае надобности читалась всякая дополнительная литература. Эренбург слушал замечания, даже требовал их, спорил, часто соглашался. Один из важнейших законов, которые он выработал для мемуарной книги, — не писать о плохих людях (кажется, почти никто из них не удостоен отдельной главы) и не писать плохого о хороших людях. Эренбурга обвиняли в очернительстве, а закон, оказывается, толкал на лакировку.
Эренбургу плохо давались описания внешности героев мемуаров, манеры их поведения.
Я как-то спросил у него:
— Почему обо всех ваших героях вы пишете «застенчивый»?
И он не смог это объяснить.
Зато когда надо было объяснить, куда тот или другой герой гнул, Эренбург был на высоте.
Очень долго писалась глава о Сталине. Несколько лет Сталин был одной из главных тем разговоров и размышлений (конечно, не у одного И. Г.). И. Г. пытался определить, выяснить закономерность сталинского отношения к людям — особенно в 1937 году — и пришел к мысли, что случайности было куда больше, чем закономерности. Однажды я спросил у И. Г., почему Сталин любил его книги. Отвечено было в том смысле, что ценились их политическая полезность и международный охват. Вообще говоря, Сталин, смысл Сталина был орешком, в твердости которого И. Г. неоднократно признавался.
Дачные книги — особенно Чехова — заложены не только листьями, цветами и листьями травы, но и землей. Земляные закладки. Работал в оранжерее — и читал.
Две сестры, персонажи без речей в этой семейной пьесе, привезенные из — кажется — Франции после войны и поселенные на даче, наверху. Я с ними несколько раз сидел за общим дачным обеденным столом. Я ничего о них не знаю. И. Г. говорил, что барышнями они выписывали из Франции (кажется) газеты. Они были седые, худощавые, с одинаковыми лицами. Обе всегда в одинаковых черных платьях. Вопросов за столом им не задавали. Л. М. смотрела на них дисциплинирующим взглядом.
Приехала команда из больницы, и медсестра, крепенькая, сорокалетняя, шепнула мне: «Документы проверьте». Я проверил. Показали без обиды. Потом ловко, сноровисто вмиг отбросили простыни, сняли белье, и я увидел то, что никогда не видел до этого: матово-белое, без желтизны, худое, с еле намеченным старческим животом, бедное-бедное тело.
Так же ловко, ладно, сноровисто, но без всякой уважительности его стащили на носилки, обернули, накрыли, унесли.
Илья Григорьевич, которого все — даже Незвал[91] в поэме и Шолохов в речах — называли именно так: Илья Григорьевич, — в последний раз уехал из дому, из которого он так любил уезжать.
Почти ничего
В XX веке разговоров не записывают, особенно доверительных — в благодарность за доверие.
Запоминают разговоры плохо — вся память растаскана впечатлениями бытия.
Так что я почти ничего не запомнил из разговоров с Заболоцким.
Их было много. Не могло не быть. Три недели мы провели вместе, зачастую наедине — в купе международных поездов Москва — Вена — Рим и Рим — Вена — Москва и в итальянских отелях. Были и еще разговоры: немногие и недолгие до поезда, многие и продолжительные — после.
Однажды, уже в 1958 году, летом, я приехал к нему в Тарусу, и мы провели вместе несколько часов. Все это было в 1956–1958 годах, в последние два с половиной года его жизни.
Что было пережито вместе? Италия. По телевидению впервые выступали вместе. В Сикстинской капелле вдвоем час задирали головы. Теплый, не остывший еще труп Н. А. я (с Бажаном и Бесо Жгенти) поднимал с пола[92] и укладывал на письменный стол. И т. д. и пр. А что запомнилось? Почти ничего. В особенности из разговоров. Одно могу сказать в утешение: больше говорил я. Н. А. больше слушал, усмехаясь и поблескивая стеклами очков. Только когда сильно выпивали — так случалось несколько раз, — Н. А. говорил помногу: обдуманное, веское, почти докторальное.
88
«Наталья Ивановна» — это Н. И. Столярова, многолетний секретарь И. Г. Эренбурга.
Об удивительной судьбе этой замечательной женщины и ее героической деятельности, выходящей далеко за пределы того, что требовала от нее ее должность секретаря Эренбурга, подробно рассказал А. И. Солженицын. Я приведу здесь только самое начало его увлекательного рассказа.
«Когда в 1906 году на Аптекарском острове в Петербурге намечено было революционерами взорвать дачу Столыпина и так убить его вместе с семьей (и убили три десятка посетителей и три десятка тяжело ранили, с детьми, а Столыпин остался цел), — одна из главных участниц покушения, „дама в экипаже“, была 22-летняя эсерка-максималистка Наталья Сергеевна Климова, из видной рязанской семьи. Она была арестована, вместе с другими участниками покушения приговорена к казни. Сама Климова не просила помилования, но это сделал за нее отец, ни много, ни мало — член Государственного Совета. По его просьбе император помиловал двух участвовавших женщин — Наталью Климову и Надежду Терентьеву, купеческую дочь. Заменили им на вечную каторгу… Начало срока Климова отбывала в Новинской тюрьме в Москве, там скоро очаровала и духовно подчинила надзирательницу — и с ее помощью устроила знаменитый „побег тринадцати“ женщин… В ночь после побега Климову отвезли в дом либерального адвоката, где она и жила в безопасности месяц, пока жандармы стерегли рязанский дом Климовых и имение. Затем она приняла облик глубокого траура, и адвокат проводил ее на поезд, идущий в Сибирь. Она перебралась в Японию, а оттуда поплыла в Лондон — к Савинкову, снова в Боевую Организацию (террористическую). Под Генуей на „даче амазонок“ собирались бежавшие из Новинской и другие политкаторжане. Тут она вышла замуж за революционера-эмигранта Ивана Столярова, родила от него двух девочек. В 1917 он уехал вперед, в петроградское кипенье, оставив жену беременной. Третья девочка вскоре после рождения умерла от испанки, двух старших мать успела выходить, но сама тоже умерла.
Настолько тесно сходилась тогда в Париже вся революционная Россия, что нашелся из той же Рязани, с той же улицы, из соседнего дома сын рязанского судьи Шиловский, тоже политэмигрант, меньшевик, который удочерил и воспитал девочек (старшая из них — Наташа). Хотя говорят, что две любви не умещаются в сердце, у Наташи уместились и полночувственная любовь ко Франции, и пронзительно-преданная к России… В начале 20-х годов, 11-летней девочкой, Наташа ездила в гости к отцу в Петроград… и загадала, что непременно сюда вернется — вот, когда ей будет 20 лет. Сестра ее Катя, оставшаяся во Франции, говорит: Наташа очень повторяла мать — яркостью характера, благородством всеобъемных намерений, высокими движениями души и вместе — взбросчивостью к действию, дерзостью в совершеньи его. Так и свой замысел — вернуться на родину, она провела неуклонно, при трезвых отговорах и справедливых огорчениях парижского эмигрантского круга: когда не ехал никто, когда это было безумием явным — в декабре 1934, сразу после убийства Кирова! (И — никогда не пожалела, даже в лагерной пропасти…) Отец Наташи уже был сослан под Бухару в эсеровской куче… — а на расстрел арестован уже после ареста дочери. Наташе дали все-таки два года если не России, то советской воли, арестовали в 1937 (добровольное возвращение в Союз? конечно, шпионка; ну, не шпионка, так контрреволюционная деятельность). В первой же лубянской камере она встретила… товарку своей матери по побегу из Новинской тюрьмы! Прошла жестокий общий путь (и он — не соскользнул с ее души, не забылся, горел) — и особенно жестко достался ей слишком „ранний“ возврат на волю, в 1946, когда еще никто не возвращался, еще это было непривычно слишком, не готова была советская воля принимать отсидевших зэков. После многих злоключений она в 1953 сумела (и то — ходатайством Эренбурга и других влиятельных лиц) получить право поднадзорного житья в родной Рязани, откуда мать так легко ушла на революцию…
Потом облегчалось время — разгибалась и Наталья Ивановна. В 1956 переехала в Москву; дочь Эренбурга (с которой Н. И. училась в одной школе в Париже) уговорила отца взять Н. И. секретарем. К нему как к знаменитости лились письма с просьбами, шли просители, и многие из них были бывшие зэки — так Н. И. пришлась очень к месту. (У Эренбурга и дослужила она до его смерти.)»
89
Любовь Михайловна Козинцева-Эренбург (1900–1970) — художница, вторая жена И. Г. Эренбурга.
Ирина Ильинична Эренбург (1911–1997) — писательница, переводчица, единственная дочь И. Г. Эренбурга. В 1935 году в издательстве «Художественная литература» вышла ее первая книга — «Записки французской школьницы». На следующий год (в издательстве «Молодая гвардия») увидело свет второе издание «Записок». Тогда же — и в том же издательстве — появился ее очерк «По ту сторону. Мои английские знакомые». В 1939-м — перевод романа Андре Мальро «Надежда» (о гражданской войне в Испании).
В 1995 году в Берлине вышла книга И. Эренбург — «So habe ich gelebt» («Так я жила»). На русском языке эта книга увидела свет только уже после смерти писательницы.
Овадий Герцевич Савич (1896–1967) — писатель, переводчик. Ближайший друг И. Г. Эренбурга. В 1928 году вышел в свет первый его роман — «Воображаемый собеседник». В 1932–1936 гг. Савич был корреспондентом «Комсомольской правды» — сперва в Париже, потом в Испании. В 1937–1939 гг. — корреспондент ТАСС в Испании. На основе этого испанского опыта были созданы его книги «Люди интернациональных бригад» (1938), «Счастье Картахена» (1947), «Два года в Испании. 1937–1939» (1961). Савичу принадлежат переводы на русский язык испанских и латиноамериканских поэтов (А. Мачадо, Р. Альберти, П. Неруды, Г. Мистраля, Н. Гильена).
90
Антонина Николаевна Пирожкова (1909–2010) — вдова И. Э. Бабеля.
«Родилась 1-го июля 1909 года в Сибири. Школу закончила в 1926 году и поступила учиться в Технологический институт в городе Томске на инженерно-строительный факультет.
Закончила институт, к тому времени изменивший свое название на Сибирский институт инженеров транспорта, в 1930 году. До 1932 года работала на Кузнецкстрое, затем переехала в Москву для работы в Гипромезе (Государственный институт по проектированию металлургических заводов). В 1934 году перешла на работу в Метропроект по проектированию конструкций московского метрополитена. В Метропроекте проработала 22 года, сначала инженером, потом старшим инженером, руководителем группы, автором проекта и, наконец, главным конструктором.
В годы культа личности Сталина мой муж Исаак Эммануилович Бабель был репрессирован в 1939 году и расстрелян 26-го января 1940 года.
Во время войны 1941–1945 годов я работала на Кавказе по проектированию железнодорожных тоннелей и возвратилась в Москву в 1944 году.
Свою инженерную судьбу считаю счастливой, так как все, что мною когда-то запроектировано, было построено.
В 1956 году по приглашению Московского института транспорта (МИИТе) перешла на преподавательскую деятельность, читала лекции по метрополитенам и тоннелям, где проработала 9 лет в должности доцента. За это время написала ту часть большого учебника для студентов, которая касалась метрополитенов и других тоннелей (железнодорожных, гидротехнических и коммунальных).
В 1965 году, после издания учебника, ушла на пенсию. Учебник переиздавался дважды — в 1975 году и в 1985 году, и его обновлением я занималась в мое пенсионное время. Но главной своей работой в это время я считаю составление двухтомника сочинений И. Э. Бабеля, включавшего все, что было напечатано при его жизни, и все, что удалось собрать в рукописях. Не вошли в двухтомник те его многие произведения, которые были взяты при аресте и мне не возвращены до сих пор.
В 1996 году я вместе со своей дочерью Лидией Бабель переехала на постоянное жительство в США к своему единственному внуку Андрею Малаеву-Бабелю, у которого здесь были и работа, и семья. Мы живем все вместе в небольшом отдельном доме в штате Мериленд, поблизости от Вашингтона. Я и здесь не остаюсь без работы. Для собственного удовольствия и для потомства пишу воспоминания о моей жизни, пишу дополнения к воспоминаниям о Бабеле и отвечаю на адресованные мне письма. Год назад у меня появился мой (и Бабеля) правнук Николай, украсивший нашу жизнь».
Георгий Николаевич Мунблит (1901–1994) — писатель, литературный критик, сценарист. Автор (совместно с Е. П. Петровым) сценариев знаменитых кинокомедий — «Музыкальная история» (1940) и «Антон Иванович сердится» (1941). Автор мемуарной книги «Рассказы о писателях», в которую вошли его воспоминания об И. Бабеле, Э. Багрицком, М. Зощенко.
91
Незвал Витезслав (1900–1958) — чешский поэт, один из основателей движения сюрреализма в Чехословакии. Имеется в виду поэма «Песнь мира» (1950). — прим. верст.
92
Микола (Николай Платонович) Бажан (1904–1983) — украинский поэт и советский общественный деятель.
Бесо (Виссарион Давидович) Жгенти (1903–1976) — грузинский поэт. В описываемое время — секретарь Союза писателей Грузии.