— Ерунда, выдержим…
Однако чем дольше парашютисты жили в протекторате, тем отчетливее начинали сознавать, что окончание войны не так уж и близко. Они как бы пробуждались ото сна. Прежде Потучек обычно беззаботно махал рукой, усмехаясь, сообщал, что еще, ну, максимум месяцев пять — и фрицев разобьют, и войне придет конец. Однако уже и зима была на исходе, а обстановка мало в чем изменилась, война все продолжалась, западные союзники, судя по всему, не торопились открывать второй фронт. И вот до ребят постепенно начало доходить, что они предоставлены сами себе и могут ждать помощи только от тех, кто вместе с ними здесь рискует жизнью.
Парашютисты были молоды и хотели жить. Да, они сами вызвались на это дело, но приносить себя в жертву не собирались. Они готовы были бороться, смелости им было не занимать. Однако действительность оказалась совсем не такой, какой ее рисовали им в Лондоне, уверенности в завтрашнем дне у них отнюдь не прибавилось. Иногда мне даже казалось, что они спешат взять от жизни как можно больше.
Это было видно, например, по тому, как изменился и сам Бартош. Я был знаком с ним еще раньше, до войны. И вот теперь с января 1942 года до самой его гибели, в июне 1942 года, я почти ежедневно видел его, беседовал с ним, знал, что он думает. Он жил у нас, мы ездили с ним по разным делам. И вот в июне я вдруг заметил, что передо мной совсем не тот Бартош, каким он был в январе. За несколько месяцев он узнал, о чем думают люди на родине, чем они живут, убедился, что обстановка здесь далеко не такая, какой ее представляли в Лондоне.
Он знал свое дело, но, как и все мы, не избежал ошибок. Человек он был решительный, энергичный, но иногда проявлял излишнюю горячность. Он вел записи, складывал их в красную папку, которую держал у нас в шкафу. Я считал это неосмотрительным и небезопасным.
К сожалению, кое-кто в Пардубице узнал его. И немудрено: ведь до войны он здесь жил и учился, — не помог и маскарад, к которому он прибегнул, — очки и усики.
Разнесся слух, что в городе находятся парашютисты.
Вроде бы кто-то слышал это от продавщицы газет. Кажется, сама мать Бартоша пыталась разубедить ее в этом.
Не сегодня-завтра о них могло узнать и гестапо…
А пока Вальчик усердно работал в ресторане отеля «Веселка» под именем Мирослав Шольц, Мирек. А настоящее его имя было Йозеф.
Поскольку все трое — Бартош, Вальчик и Потучек — раздобыли новые удостоверения личности, было решено, что они, как и положено, отметятся в полиции. Бланки для регистрации — уже с печатью полиции — у нас были. Их достала бывшая соученица моей жены— Гелена. Товарищи Фреды считали, что зарегистрироваться будет лучше и безопаснее, а тогда можно будет получить и продуктовые карточки, талоны на табак.
И тут — было это в начале марта — произошла досадная случайность. Пардубицкая полиция была обязана периодически докладывать в гестапо о всех прибывших в город, эти сообщения выборочно проверялись. Обычно все проходило благополучно, но тут, как нарочно, проводивший в тот день проверку гестаповец обратил внимание на имя официанта Мирослава Шольца из «Веселки». Случайно или у него возникло какое-то подозрение — неизвестно. Может быть, это и была та самая случайность, которая решает судьбу человека. Но, так или иначе, гестапо заинтересовалось Шольцем.
Хозяина гостиницы Коштяла вызвали в гестапо и подробно выспросили, кто такой Шольц, что Коштял о нем знает, откуда он, с кем встречается, куда ездит. Видно, кто-то на него донес.
Коштял не растерялся и сказал, что Шольц родом из Остравы, где его, Шольца, отец имеет гостиницу. Коштяла отпустили и тут же позвонили в Остраву. Разумеется, никакого владельца гостиницы Шольца там не оказалось. Коштяла снова вызвали в гестапо, на этот раз вместе с Шольцем. Хозяин понял: дело плохо. Он успел предупредить Шольца-Вальчика, что им интересуется гестапо и надо скрыться. Я узнал обо всем в тот же день вечером. В гестапо Коштяла снова допросили, потребовали описать внешность и одежду Вальчика. На вопрос, почему Шольц не явился, хозяин ответил, что тот уволен за безделье и за какие-то разбитые тарелки. Мы удивлялись: гестаповцы этому поверили. Лишь позже я сообразил: Коштяла отпустили только для того, чтобы выйти на след Вальчика.
Коштял, встретившись после этого с моей женой, сразу же предупредил ее, что Вальчику угрожает опасность. Жена, придя домой, сообщила это Фреде. Вечером мы стали думать, что предпринять. Мы не знали, где в то время находился Вальчик, но тут кто-то позвонил в дверь — по счастью, это был Мирек! Фреда приказал ему тотчас исчезнуть. Из Пардубице, который был окружен, Мирека тайно вывела учительница Малая, и он уехал в Моравию к родственникам. Там он переждал, пока для него найдут подходящую новую квартиру.
Мы все были сильно встревожены этой историей. Такое у нас произошло впервые. Теперь гестапо нащупали нашу подпольную сеть. Хотя Вальчик ускользнул, хозяин гостиницы Коштял остался под подозрением. Но самое главное было в том, что теперь гестапо будет — относиться ко всем настороженней и подозрительней. В ту пору пору — а может, и немного раньше, я ведь не вел записей и точно даты не помню — мы с Бартошем дважды побывали в Праге. Он говорил, что ему с кем-то надо встретиться и наладить связь; после я узнал, что речь шла о Леоне…
Мы приехали в Прагу на поезде, на вокзале осмотрелись, и Бартош сказал, что ему надо зайти к человеку, которого, кажется, звали Краль. Не знаю, где он жил, может быть, в районе Виноградов. А я пошел к своему знакомому. С Фредой мы встретились в ресторане шикарного отеля «Голландская мельница» на Панской улице. Поднялись на второй этаж. На стенах везде висели копии картин голландских художников. В ресторане было полно немецких офицеров; этот отель мы выбрали для нашей встречи, следуя старой чешской пословице: под свечкой всегда темно.
Перегородки, разделявшие столики, образовали нечто вроде отдельных кабинок. В каждой на столе стоял приемник, звук можно было усилить, и тогда соседи не слышали вашего разговора.
Фреда держался спокойно.
Вскоре мы снова побывали в Праге. У Бартоша была встреча в баре «Юлиш». Я пришел позже и на ней не присутствовал.
Иногда Бартош ездил в Прагу один. У него были ключи от квартиры Моравека, но он никогда там не останавливался, зная, что Моравека ищет гестапо.
Я ночевал обычно у дяди или в семье Седлаков, они нам впоследствии очень помогли при сборе сведений, необходимых для бомбардировки завода «Шкода» в Пльзени.
Примерно 20 марта Вальчик сообщил, что благополучно добрался до Мирошова в Моравии. Но незадолго до этого произошла одна неприятная история, едва не закончившаяся трагически.
Когда гестапо напало на след Вальчика, был издан приказ провести по всему краю проверку заявлений о прописке в полиции. Над Бартошем нависла опасность. Он жил в Усти-над-Орлицей под именем Ота Мотычка. Квартиру ему устроил его друг, с которым он вместе был на действительной службе, — Йозеф Грдина. Однажды мы ездили к нему кататься на лыжах. Имя Ота Мотычка, которым пользовался Бартош, не было вымышленным. Так действительно звали уроженца деревни Врды-Бучице, умершего пять лет назад. По его бумагам Бартош и получил свое удостоверение личности.
На беду, жандармы из Усти оказались очень дотошными: справившись в Бучице о Мотычке, они выяснили, что того уже пять лет как нет в живых. Тогда они потребовали немедленного ареста лица, скрывавшегося под этой фамилией.
Жандармы в Усти-над-Орлицей ворвались в дом к Мотычке, но, к счастью, никого там не застали. Эта квартира была у него запасной. В поисках хозяина дома жандармы вышли на Грдину и явились его арестовать. Грдина признался, что Мотычка — парашютист, но просил молчать об этом. Жандармы задумались. Большинство из них еще со времен первой республики[20] — известные подлецы. Но эти, судя по всему, оказались исключением и обещали не давать делу хода, поставив, однако, условие: в течение суток в деревне Врды-Бучице ликвидировать все, что могло бы их уличить. Грдина обещал, другого выхода у него не было.
Поздно вечером в дверь к нам позвонили. Моя жена открыла, на пороге стояла пани Грдинова. Она сказала, что принесла важное сообщение от мужа. Грдина не посвящал жену в свои дела. Помалкивали о них и мы.
20
Первой республикой после мюнхенского соглашения 1938 года стали называть Чехословакию периода 1918–1938 годов, а второй — периода с сентября 1938 по март 1939 года, то есть до оккупации страны.