— Да, постойте вы с рассказами, Маланья Никитична, — взмолилась я, — посмотрите, как мне длина? А тут поглядите, какие рубчики идут по подолу!
— Ах, граф, ах, шалун! — не слушая, бормотала старуха. — Как он только тебя высмотрел?! А ты к нему как? Он уже попросил, али наперед тебя задабривает?
— Наперед, наперед! — прервала я ее глупые предположения. — Он просто человек хороший! А посмотрите, складки как ложатся? Сейчас туфли надену и пройдусь! Только как же в таком платье, да с косой? Мне же прическа нужна!
— Пален-то хороший? — с сомнением сказала старуха. — А туфли-то тебе велики, с ноги будут сваливаться! — съехидничала она.
— Ничего, я ватку в носок положу, и будут впору. Он же не знал, какая у меня нога. Ну, как я вам?
— Ты бы на меня в молодости посмотрела, — опять завела старую песню Маланья Никитична, — вот то была краса! А ты, что ж, смотреть можно, с души не своротит.
Пока она расхваливала себя, я надела обновки, и павой прошлась по вощеному паркету. Туфли и правда были слегка велики, но зато такой красивой работы, какой я еще не видела. Куда там красным лаковым сапожкам, что купил мне в Троицке Алеша. В таких туфлях любая женщина могла не то, что ходить, летать!
— Господин Афанасьев, — позвала я, — можете войти, я готова!
Секретарь вошел, будто стоял наготове за дверью. Я выжидающе смотрела на него и прислушивалась к тому, что он подумает, чтобы проверить впечатление, которое производит мой новый наряд.
— Вот это да, — была его первая мысль, — вот тебе и деревенская девка! А старик-то с платьем перемудрил, она же вся на просвет видна!
— Проходите, — пригласила я, и будто невзначай, отошла от светлого окна в простенок. — Как вам подарок его сиятельства?
— Подарок, бесспорно, хорош, да и сама фигура недурна! — ответил он с такой задушевной искренностью, что у меня стало тепло на душе.
— Ну вы тоже скажете, — смутилась я. — Для женщины главное — одежда!
— Пожалуй, — признался он, против своей воли, жадно меня рассматривая. — Так что передать его сиятельству?
— Большую благодарность. Скажите графу, что я безмерно счастлива. У меня таких красивых платьев и туфель еще никогда не было!
Мне бы ты не меньше понравилась и без платья, подумал он. Однако я на него ничуточки не обиделась.
— Думаю, его сиятельство будет рад, что доставил вам удовольствие, — галантно заявил он и, опустив глаза, чтобы не смотреть сквозь тончайший муслин на мою грудь, вышел.
— Ишь ты, каков кавалер, — ревниво сказала Маланья Никитична, — весь сомлел, пока за тобой подсматривал! А Пален-то тебя теперь просто так не отпустит. Потребует за подарок подарка!
Я не стала спорить и только пожала плечами. При общении с графом мне показалось, что ему так надоел высший свет, жеманные дамы, корысть, что общение с простой девушкой, которая ничего не собиралась у него просить, было ему просто приятно.
Не знаю, была ли я права, но Пален несколько дней не давал о себе знать, и наша жизнь пошла точно так же, что и раньше. Разница была только в том, что теперь мы со старухой были не сами по себе, а нас охранял лейб-гвардейский пост. В первую ночь гвардейцы истуканами стояли возле входной двери и даже не разговаривали между собой. Их смена вела себя не так напряженно. Новая пара уже позволяла себе прислоняться к стене и вести негромкую беседу. Правда, когда мы со старухой входили в их комнату, гвардейцы суровели, разворачивали плечи и мужественными лицами являли собой несгибаемых воинов. С нами они не разговаривали, но своим поведением давали понять, что в любую минуту могут применить оружие и нам под их защитой нечего опасаться.
Следующая смена попросила у нас два стула и несла службу сидя. Теперь их главной целью было не проворонить приход караульного или иного начальства и не попасться тому под горячую руку.
Скоро мы перезнакомились со всеми нашими часовыми и сначала разгоняли скуку беседами, а когда кому-то из моих защитников пришла в голову мысль составить банчок, меня третьей пригласили в ломбер, самую популярную карточную игру во время правления покойной императрицы.
Играть, когда все знаешь о картах противника и его намерениях, оказалось очень легко, и если бы я захотела, могла разорить целую роту Преображенского полка и составить себе фантастическое состояние. Однако я не злоупотребляла своими способностями и лишь слегка поправила материальное положение. Однако и нескольких мелочных выигрышей у сильных противников мне оказалось достаточно, чтобы стать популярной в гвардии.
О том, как продвигается мое дело, я не имела никакого представления. Никто из тех, с кем мне доводилось встречаться, ничего о нем не знал, а домыслы, один другого фантастичнее, я просто не принимала во внимание. Беременность моя проходила легко. Пока единственно верным ее признаком была тошнота по утрам. На лице не появились даже темные пятна, и выглядела я неплохо, во всяком случае, в меня без ума влюбился семнадцатилетний мальчик Миша Воронцов. Он почти всю свою жизнь прожил с отцом в Англии, в Петербург приехал недавно и какое-то время, для проформы, «тянул служебную лямку» в своем полку. Еще грудным ребенком записанный в бомбардир-капралы лейб-гвардии Преображенского полка, он уже 4-х лет от роду был произведен в прапорщики. Теперь он нес службу уже в звании поручика.
Говорил Воронцов по-русски с заметным английским акцентом, что служило поводом товарищам подтрунивать над ним. Миша был прекрасно воспитан, что я вполне могла оценить и, по мнению окружающих, не менее хорошо образован, чего я проверить пока не имела возможности.
Не знаю, что его заставило так мной увлечься, возможно, не столько моя внешность, сколько истинно русская душа. Помыслы у него были самые чистые и я, как ни старалась быть только вежливой, невольно его поощряла к ухаживанью. Когда бывали его дежурства, а случались они раз от раза чаще, мы много говорили о России, Англии, в которой его батюшка Семен Романович был много лет послом и которую Миша считал своей второй родиной. Воронцов восхищался мои простым и бесхитростным русским языком, учился правильно произносить народные слова и выражения.
Как часто случается во время интересного разговора, мои руки случайно оказывались в его ладонях и он, бывало, машинально подносил их к своим губам. Мне было лестно, что юный граф целует руки вчерашней крестьянке, и я не сразу их отнимала. Наши отношения были совсем невинными. Конечно, ни о какой измене мужу я не думала. К тому же и совершить ее было почти невозможно. В нашей комнате безвылазно находилась Маланья Никитична, в караульной, кроме Воронцова, еще второй часовой. Чтобы побыть несколько минут со мной наедине, Мише приходилось пользоваться короткими отлучками товарища. Он был еще юн и неопытен, и не смог найти возможность организовать настоящее любовное свидание.
Вот так и протекало мое «тяжкое» заключение, пока в один прекрасный момент не случилось совершенно невероятное событие. Утром в наших покоях появился новый человек. Не знаю, что он сказал караульным, но его беспрепятственно пропустили в нашу комнату.
Мы с Маланьей Никитичной только проснулись. Она слонялась по комнате, звучно зевая, а я еще лежала в постели и пребывала в сомнениях, во что мне сегодня одеться.
Миша Воронцов вместе со своим обычным товарищем по караулу Александром Огинским, дворянином из младшей русской ветви польского княжеского рода, уже отправился отдыхать. Вместо них в караул заступили двое моих коротких приятелей по карточной игре Сабанеев и Пестриков. Надевать ради них новое плате мне было как-то не с руки, а старое опять требовало ремонта. Я совсем, было, собралась ради разнообразия надеть простой сарафан, как вдруг дверь в нашу комнату без стука распахнулась, и в комнату быстро вошел незнакомый мужчина. Он был чрезвычайно маленького роста, почти на голову ниже императора. У него было бритое лицо, слегка распушенные рыжие бакенбарды и чем-то знакомые сатанинские глаза.
Почему его пропустили, даже не предупредив нас, я так и не узнала. Он, не стесняясь прошел в середину комнаты, встал, подперев рукой бок и уставился на меня горячим шальным взглядом.