– Эти мне религиозные! Эти мне религиозные!
Камеры повернулись к нему.
Вдруг Авигдор ойкнул, дёрнул головой, схватился за глаз. Оставленный в одной руке пирог в тонкой формочке, искривился, но на землю не упал.
Человечек продолжал куражиться.
Камеры следили за ним и за Авигдором. Все чего-то ждали.
– Он что, стукнул в глаз? – рассердился Авигдор, часто заморгал, рассматривая не занятую пирогом руку, – проверял глаза.
Его рука сложилась в локте и выпрямилась к лицу человечка, но не достала того.
Не случайно тот качался, как на ринге, – ловко ушёл от удара.
Эта фотография утром будет во всех газетах.
Утром человечек будет отвечать на вопросы в специальной радиопередаче, посвящённой ему, – национальному герою, который встал против экстремистов, ультраправых за честь любимого генерала.
Он еле шевелил языком, жаловался на плохое самочувствие от полученного удара и всхлипывал.
Когда слушателей хорошо накачали, диктор голосом Левитана объявил: «Вся страна с тобой, Песах!»
Так звали того человечка, скоро он умер от болезни с пугающим названием, тридцать дней прошли, мир праху его.
А пока между ними уже стоял полицейский.
В пустыне человечек подал жалобу, в пустыне задержали Авигдора.
35. Прячут концы чекисты
Концы – это когда проглядывает чекистское присутствие.
Моя аксиома: «Главный признак чекиста: он тебя видит первым, всегда первым – он, и лишь потом – ты. Но не наоборот». С её помощью держу конец – один из множества – чекиста Валеры Коренблита, который окликал меня месяцами три раза в неделю на одной и той же улице.
А теперь три раза в неделю показывают мне этого чекиста, который якобы меня не видит. Опровергают мою аксиому: вот ты его видишь первым, а он тебя вообще не видит.
Но показывают на другой улице, на которую перекочевал я, а за мной – и чекист. А это значит, не опровергают аксиому, а оставили ещё один конец.
А показывать надо на прежней улице, которую я покинул из-за этого чекиста, а чекист на ней должен остаться.
Как хочешь – так и показывай, но только на прежней улице. Замани меня туда, но естественно, – и показывай. Работать надо, а не сачковать.
А ещё лучше – принять меня в чекисты. «Я вас, блядей, научу родину любить» – как говорили блатные у нас на Тишинках.
Чекист, которого показывают и который, якобы, меня не видит, крадётся вдоль стен понурый с одной думой: а что если сдали его, чекиста, для претворения в жизнь второй моей аксиомы – «Душить чекистов их воротниками, чтобы не пачкать руки этими блядями».
Что мне после этого полный каюк – его не утешает.
Но эта аксиома сегодня непригодна.
Ближе к 2018 будут их отлавливать и душить.
Доживут же счастливчики видеть такое!
А сегодня с ними не справиться: их – полстраны, а я – один.
За месяц до покушения, у рынка, на углу пекарни – знают, что всегда зайду за хлебом ручной выпечки! – а тут из-за угла, с точностью до одного шага, и руки ещё за углом разведены душить: «Михаэль! Когда заглянешь на площадку в Гило?»
Сумерки. Тёмные тени людей скользят мимо.
Узнаёшь только лицом к лицу.
Когда уже поздно.
Морис!
Выскальзываю из рук душегуба.
Что-то помешало ему.
А у них строго – светлое будущее строить только чистыми руками.
Но захотелось ещё и плюнуть в чекистскую рожу: закричал, что убивают за книги.
И послал факсы в чекистские ведомства – не чекистских ведомств не бывает.
И в чекистскую прессу – не чекистской прессы не бывает.
А один день жёлтой прессы уже был, и ещё один день – это уж слишком.
Чекистская пресса установит диагноз – мания преследования.
Случается с теми, кто был напуган чекистами там.
И с теми, кто был напуган чекистами здесь?
Кокнули-не кокнули – смешная штучка под конец новостей.
И Хаим Явин перейдёт к прогнозу погоды.
36. Что им мои сиськи?
В начале 1973 за несколько месяцев до выезда пришло письмо из Израиля от не известного мне моложавого человека. Писал он что-то доброе и приложил свою фотографию, а на голове кепка молодого Гаона из кинофильма, где тот много бегает и много поёт.
Скоро по приезде мы созвонились и встретились. Кто кому позвонил, как договорились о встрече без иврита у меня? Или он говорил по-русски? Но встретились.
Он был в той же кепке, чтобы я мог признать его. Привёл к дому, у подъезда стояли молодые люди, они приветствовали его, чтобы я знал – есть присмотр.
В квартире, при входе, в салоне куча белья для стирки, чтобы нормально пахло, но не преступлением.
Он посадил меня на тахту, налил вино в две рюмки, одну дал мне, я пригубил. Он сел рядом, прижался, расстегнул верхнюю пуговицу моей рубахи, сунул руку под майку и щупал соски.