23 ноября они снова должны были играть в «Нью-Клабмор-холле», где Пол до того запорол «Guitar Boogie». На этот раз он твердо решил показать себя с лучшей стороны. «У него был пиджак такого овсяного цвета — в котором он был в Вултоне, — и он дал знать Джону, что, когда будет концерт, он собирается его надеть, — вспоминает Хэнтон. — В общем, концерт был совсем уже скоро, и тут в один прекрасный день приходит Джон, а на нем кремовый пиджак, который был светлее, чем у Пола. Это Джон как бы хотел сказать: „А я все равно круче тебя“».
В тот вечер была сделана фотография Quarrymen на сцене, которую будут бесконечно перепечатывать в последующие годы. Джон солирует, Пол, по-видимому, поет вторым голосом. Из всех играющих они единственные в пиджаках. Остальные самозабвенно бьют и бренчат по струнам, не осознавая, что в их полку теперь завелся командный состав.
С появлением Пола репетиции стали более частыми — и более серьезными. В основном они происходили у него дома, что само по себе наделяло его несколько более высоким статусом. Джима Маккартни отправляли на кухню, и крошечная гостиная на Фортлин-роуд, 20 превращалась в настоящую репетиционную точку. Не желая, чтобы Майк оставался в стороне, отец сперва купил ему банджо, а потом полноразмерную ударную установку бледно-голубого цвета, которую Майк тут же взялся осваивать с присущим ему воодушевлением. Осмотрительный, как всегда, Пол каждый раз выходил на улицу, чтобы удостовериться, что шум не слышен дальше пары домов. Тем не менее рука Майка так и осталась ослабленной из-за перелома, и он не мог составить серьезной конкуренции действующему барабанщику Quarrymen Колину Хэнтону.
Музыкантов встречали менее доброжелательно, когда Джон назначал репетицию в Вултоне, в доме своей тети Мими на Менлав-авеню. Мими всегда крайне враждебно относилась к его музыке, отказываясь даже держать дома пианино, потому что оно напоминало ей о заведениях для плебеев. Она — и, справедливости ради, все остальные люди ее возраста — просто не могла понять, как из скиффла можно сделать достойную карьеру. «Гитара — это прекрасно, Джон, — заявила она ему, — но ты никогда не сможешь заработать ей на жизнь».
Посещая Менлав-авеню, Пол смог вплотную соприкоснуться с буржуазным шиком, среди которого воспитывался Джон. Построенная в 1930-е «полуотдельная» вилла Мими имела не номер, а название — «Мендипс». Интерьер напоминал аристократический особняк в миниатюре: дополнительная мини-гостиная, с претензией называемая «утренней комнатой», псевдотюдоровские незаштукатуренные балки, витражи в окнах, выставленный на обозрение споудовский и королевский вустерский фарфор. В некоторых комнатах даже имелись колокольчики, которыми в довоенное время домовладелец призывал горничную.
Даже имя Мими ассоциировалось у Пола с пьесами Ноэла Кауарда, с миром меховых накидок и длинных сигаретных мундштуков (хотя по-настоящему ее звали Мэри, как и его покойную мать, и она тоже когда-то была медсестрой). Мими, со своей стороны, рассматривала любого, кого приводил Джон, в качестве потенциального источника дурного влияния, из той же компании, что и главная паршивая овца — Пит Шоттон. Пол угодил в эту категорию просто потому, что когда-то жил в классово неприемлемом Спике. «Когда он попался мне на глаза, когда Джон его впервые привел домой, я подумала: „Смотри-ка, что кошка притащила“, — позже вспоминала Мими. — Он выглядел намного младше Джона — а Джон всегда подбирал всех брошенных и беспризорных. Я подумала: „Опять в своем репертуаре, Джон Леннон… еще один Шоттон“».
Даже безупречные манеры Пола не смогли ее задобрить. «О, конечно, манеры у него были прекрасные — слишком прекрасные. Мы таких языкастых в Ливерпуле называем „выпендрежниками“, так что я решила, он меня за нос водит. А про себя подумала: „Еще тот мастер зубы заговаривать“, этот маленький дружок Джона, мистер Обаяние. Но меня такое не берет. Когда он ушел, я Джону сказала: „Ты зачем с ним водишься? Он же младше тебя… да еще из Спика!“»
После этого, когда Пол появлялся на пороге, она всегда саркастически сообщала Джону, что пришел его «маленький дружок». «Я, бывало, поддразнивала Джона, говорила: „мел и сыр“[13], то есть что они такие разные, — вспоминала Мими. — А Джон начинал метаться по комнате из угла в угол, как дикий дервиш, и кричал: „Мелосыр! Мелосыр!“, и на лице такая дурацкая улыбочка».
Веселее всего было проводить репетиции в доме матери Джона Джулии. Она жила в квартале Спрингвуд, что в нескольких милях от Менлав-авеню, со своим гражданским мужем, метрдотелем Джоном Дикинсом, и двумя их малолетними дочками. Здесь группа Джона всегда могла рассчитывать на гостеприимство: жизнерадостная хозяйка дома была фактически его единственным союзником в мире взрослых.