Джим. Пусть бы попробовал кто-нибудь называть тебя черномазой! Я убил бы сразу».
Так уже в самом начале, с наивного желания мальчика «посветлеть», намечена автором основная драматическая линия пьесы — сложность, если не болезненность взаимоотношений белых и черных американцев. Невинное объяснение детей раскрывает определяющие черты их натур — добрый, заботливый и преданный Джим и легкомысленная, взбалмошная, начинающая познавать цену своей внешней привлекательности Элла.
По воле драматурга зрители встречаются с героями пьесы по прошествии девяти лет. Репликой «Мне хватит друзей среди людей… моего круга!» Элла в раздражении обрывает попытку Джима выяснить перемену ее отношения к нему. Последующие пять лет становятся переломными в судьбе героини. Пережив неудачную любовь, смерть ребенка, познав тягость нищеты и горечь унижений, она уже с иными чувствами выслушивает взволнованные слова сохранившего любовь к ней Джима:
«— Я не прошу у тебя любви, — не смею надеяться па нее… Мне ничего не нужно. Я буду ждать. Мне нужно только знать, что ты добра ко мне… Быть около тебя, беречь тебя… Чтобы ты забыла прошлое… Перестала страдать. Служить тебе, лежать у твоих ног, как верный пес, склоняться над твоей постелью, смотреть на тебя, как нянька, когда ты спишь. Хочу защитить тебя от зла и горя… Отдать тебе жизнь и душу и все свои силы, успокоить тебя, сделать счастливой, стать твоим рабом, да, черным рабом, поклоняться тебе, как святыне…»
Джим и Элла становятся мужем и женой и покидают Америку в надежде найти место, «где к человеку относятся с уважением, где нет различий между людьми, где все добры и под любой кожей видят прежде всего человеческую душу». Но судьба благоволит к сильным и цельным натурам. К слабым и мятущимся она безжалостна. Эллу поражает тяжелый душевный недуг. Болезнь вызывает у нее внезапную вспышку ненависти к «черномазому»; ослепленная безумием, она даже готова занести над ним нож, но рассудок на время возвращается к ней, и опять Джим, ее любимый Джим «белее всех белых».
В финале пьесы женщина с разумом ребенка нежно и благодарно целует руку человеку, который вопреки полному крушению всех его жизненных устремлений побеждает силой благородства, стойкости и доброты.
Журнал «Американский Меркурий» поместил на своих страницах полный текст пьесы, а центральные газеты Нью-Йорка оповестили о том, что партнершей Робсона в спектакле будет белая актриса Мэри Блэйр.
Это сообщение вызвало взрыв ярости у американских расистов. Шумную кампанию против постановки пьесы развязали газеты, принадлежавшие ярому реакционеру Уильяму Рэндольфу Херсту. Мало того что какой-то писака-ирландец осмелился связать священными узами брака белую женщину и негра (какой пример для этих подлых черномазых!), он, не иначе как окончательно спятив от собственной наглости, заставил героиню целовать грязную черную руку! И это может произойти на сцене на виду у сотен зрителей!
В письмах, анонимных и подписанных, которые в те дни получали О’Нил и актеры «Провинстаун плейерс», содержались и предостережения, и оскорбления, и угрозы. Руководители ку-клукс-клана из штата Джорджия прямо пригрозили драматургу, что расправятся с его сыном в случае, если пьеса будет поставлена. Обычно безмолвно уничтожавший подобные письма О’Нил не выдержал и, написав на полях послания куклуксклановцев нечто вроде «катились бы вы…!», направил его по обратному адресу.
Чтобы не тревожить и без того нервничавших Поля и его партнершу по спектаклю Мэри Блэйр, режиссер Джеймс Лайт перехватывал адресованные им письма. Под нажимом расистов мэр Нью-Йорка Хилен попытался как мог воспрепятствовать постановке «Крыльев». Им было дано распоряжение изменить направление движения транспорта на Макдугэл-стрит таким образом, чтобы затруднить подходы к зданию театра. За несколько часов до премьеры Лайту позвонили из мэрии и сообщили о запрете на участие детей в первой картине пьесы.
Среди зрителей, пришедших на премьеру 15 мая 1924 года, были друзья О’Нила — рабочие-металлисты. Они следили за порядком в зале, стояли за кулисами, у гримерных, патрулировали у здания театра.
— Не робей, парень, — подбодрил Поля дежуривший в его гримерной белозубый крепыш в клетчатой рубахе и парусиновых брюках. — Вряд ли у белых балахонов хватит смелости явиться сюда. Наша компания им не по душе. Кому из этих трусов охота нарваться на увесистый кулак. — С силой сжал ладонь Робсона загрубелыми пальцами и, заметив, что тот поморщился от боли, расхохотался довольный.
Перед выходом на сцену, к публике, Поль не испытывал страха, но ощущал уже становящееся привычным волнение. Он знал, что после первой произнесенной им фразы оно поможет обрести ему то необходимое нервное состояние, пребывая в котором он незаметно для себя перевоплотится в любящего и страдающего Джима Хэрриса. Два часа чужой жизни, хотя почему чужой?
Иногда на репетициях он ловил себя на том, что забывал на какое-то время об условности происходящего на сцене. И тогда не щиты раскрашенной фанеры, а прочные кирпичные стены ограждали беспокойный быт супругов Хэррис от постороннего взора. И не бутафорские предметы, а своя привычная и обжитая мебель стояла в их жилище. И не искусный декоратор, а он, Джим Хэррис, заботливо укреплял на стене купленную им по случаю конголезскую маску и пристраивал рядом фотографию старого негра в нелепом мундире и треуголке — портрет своего отца.
В такие минуты режиссер сиял, репетиция останавливалась, и Поль смущенно выслушивал чрезмерно восторженные, по его мнению, похвалы Лайта. Сам он полагал, что роль не получается, и только боязнь подвести веривших в него людей удерживала его от желания бежать со сцены куда глаза глядят.
Вспоминая о первых репетициях «Крыльев», Поль рассказывал, что поначалу Лайт считал его безнадежным. Ему казалось, что режиссер, следуя рекомендации О’Нила, вполне удовлетворен чисто внешним, типажным сходством Робсона с его героем и этим намерен ограничиться, надеясь раскрыть сложные сюжетные ходы пьесы с помощью других, более опытных исполнителей.
Однако в действительности отношение Лайта к Робсону было иным. Конечно, он, будучи зрелым режиссером, хорошо видел все уязвимые стороны молодого актера, главными из которых были отсутствие школы и опыта. Но Лайт, как и Юджин О’Нил, сразу же уловил богатейшие природные данные Поля, которые с обретением элементарных навыков актерской техники уже в недалеком будущем позволят ему играть сложнейшие роли мирового классического репертуара. «Лайт был терпелив и кропотливо работал со мной, — писал Робсон в декабре 1924 года, — и любым успехом, которого я, возможно, достиг, я обязан ему. Я искренне надеюсь, что в будущем мне представится возможность работать под руководством этого талантливого художника».
Овация, устроенная по окончании спектакля его первыми зрителями, среди которых были Уильям Дюбуа, Теодор Драйзер, поэтесса Эдна Сент Винсент Миллей, драматург Сьюзен Глэспелл и другие представители американской творческой интеллигенции, свидетельствовала об успехе «Крыльев».
По-разному отнеслись к спектаклю театральные критики, неоднозначно восприняла пьесу О’Нила и негритянская аудитория. «Длинно и многословно», — резюмировал критик Роберт Бенчли, нехотя признавая наличие в «Крыльях» некой «скрытой сильнодействующей идеи». Многие рецензенты ухитрились увидеть в спектакле не что иное, как открытый призыв к бракам между черными и белыми. На всякий случай напомнив читателям о том, что смешанные браки запрещены в двадцати пяти из сорока восьми американских штатов, «театроведы»-расисты призвали на помощь великого Шекспира, который, по их мнению, убедительно показал в «Отелло» трагедию белой женщины, ставшей жертвой низменных страстей чернокожего ревнивца.
Радикально настроенная часть негритянской интеллигенции встретила пьесу О’Нила недоверчиво и даже враждебно. Драматурга обвинили в том, что он не смог отойти от установленных расистами канонов и показал негра существом низшего сорта, «рабом мелкой, развращенной и пустой белой женщины».
В декабре 1924 года Робсон ответил противникам «Крыльев» на страницах журнала «Опортюнити»: «Это пьеса огромной жизненной силы, пьеса, в которой высмеиваются предрассудки и подчеркивается человечность, или, по словам О’Нила, «общность» человеческого рода. Возражения против «Крыльев детей человеческих» хорошо известны. Лучшим ответом на эти возражения является реакция зрителей, которые приходят поиздеваться над пьесой, а уходят все в слезах, тронутые подлинной человеческой трагедией. Реакция негритянской аудитории… свидетельствует о весьма серьезных недостатках в развитии негритянской драматургии. Мы слишком эгоцентричны, излишне опасаемся показать все стороны нашей жизни, особенно те, в которых ощущается наибольший драматизм. Большинство представителей негритянского населения косо смотрит на любого из своей среды, кто осмеливается выступить против этих мелких предрассудков».