— В тупик попадет, — пояснил Иван Никитич, и ребята почувствовали, что до летней пасеки у них будет хороший, интересный попутчик.
— С Родионом Григорьевичем договаривайтесь, чтоб отпуск вам давал. Вечером приду узнавать, как у вас тут, — улыбнулся Альберт Иванович и все той же замедленно-спокойной и прямой походкой вышел со двора.
Иван Никитич, Миша и Гаврик начали готовиться к дороге.
— Все должны мы осмотреть, обновить, — говорил Иван Никитич, подшивая подошву Мишиного сапога.
Миша, обутый в серый валенок и в сапог, ушел на всякий случай поточить лопату на круглом точильном камне, стоявшем в конюшне.
Из коридора доносился протяжный свист Гаврика, разрезающего толстую запасную веревку на куски, из которых они со стариком сделают путы для беспокойных коров.
Уже начинало темнеть, когда Родион Григорьевич со своей Ариной Владимировной вернулся из района, куда он возил колхозного бухгалтера с отчетом, а заодно с ними ездила туда и жена. Еще в правлении Саблины узнали, что их гости с Миуса собрались утром идти дальше к дому, что попутчиком до летней пасеки у них будет пчеловод Альберт Иванович.
Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа темные когда-то волосы были теперь такими же серыми, как и шарф.
— Родя, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! — смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.
Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.
— А что думаешь?.. А что ты думаешь? — спрашивал Родион Григорьевич, с загадочной строгостью посматривая на Ивана Никитича и на ребят, громыхавших умывальником.
— Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать. Наш отдых был беспокойством для вас, — сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, где легким паром исходили расставленные тарелки с борщом, благодарил Родиона Григорьевича за то, что он пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил досматривать за ними.
— Люблю послушать, когда про меня хорошее говорят… Что скажешь, Владимировна?
— А скажу — под ногами не мешайся! Усядешься всегда посреди хаты. Только в степи с тобой и просторно, — засмеялась Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.
Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянул себя за седой свисающий ус и сказал Ивану Никитичу:
— Очень не любит моя Владимировна тесноты, уголков, закоулков. Да и я такой же… Ну, ничего, когда-нибудь нам колхоз построит хату, такую просторную, как клуб. Там уж мы с ней развернемся… Владимировна, двигайся пока свободно, а я на минуту отлучусь, — подморгнул Родион Григорьевич жене, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.
— Родя, ты ж ищи ее в левом углу, — догадливо подсказала Арина Владимировна.
После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:
— А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!
И знакомый ребятам певучий голос отвечал:
— Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!
Они вошли в комнату и, пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили.
— Родион Григорьевич, почему не дать мне пить? У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… — усмехнулся Альберт Иванович.
Шутливо зажимая поллитровку под мышкой, Саблин отвечал:
— Ишь ты — невредная! Ишь ты — с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?
— Несправедливо на человека нападаете, — вмешался в разговор Иван Никитич. — Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»
— Это совсем другое дело! Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину хаты и на воле все вместе пообедаем.
В то время как общими осторожными усилиями тянули стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, заполнили комнату кипенно-белым светом.
Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил: