Сто двадцать семь. Сто двадцать восемь. Давай! Пристрели меня! Давай! По сторонам защёлкало. Двое у стенки упали, а Герхард не замечал, что улыбается, не замечал, даже когда они со стрелком одновременно моргнули, сделали глубокие вздохи... и Герхард отдёрнулся назад. Ему пришлось отвести голову, чтобы никто не увидел его попытки скрыть счастье. Он продолжал считать, но внутренне понимал, что теперь у него есть три минуты, чтобы расслабиться. На сто тридцатой секунде ему на голову падал кубик, на сто семьдесят второй кубик передадут. На двести восемьдесят четвёртой снова поднимут оружие. И всё это опять и снова уже не будет иметь значения.
Теперь Герхард понимал – нажатие кнопки возвращало время ровно на пять минут назад. Никто, кроме него, не замечал эти переходы. Нацисты всё с таким же ужасом умирали, заключённые всё с такой же неизбежностью убивали. Сохранялась только память у Герхарда, позволяя ему раз за разом переживать две минуты до падения кубика, и потом сколько он хочет – из следующих трёх. И Герхард хотел их все, он пробовал на вкус каждую, он пил их, как божественный нектар, и даже когда палач второй раз поднимал оружие, он так же, рискуя забыться от вожделения, тянул, блаженно высасывая секунду за секундой. Но пора было это прекращать. Стоило один раз не учесть что-то неуловимо важное в первых двух минутах – и автоматчик стрельнул бы, и каждые новые три минуты блаженства приходилось выигрывать у бездны, побеждать её в игре духа. «Последний раз. Всё. Хватит», - думал Герхард, смотря на палача. Он чувствовал, что уже едва-едва сохраняет в себе видимость того взгляда, чувствовал, что уже устаёт от непрерывного напряжения, чувствовал, что сантиметр за сантиметром тысячеглазая бездна мясисто забирается ему под череп.
Но игра была выиграна и на этот раз. Выстрела не последовало, кубик упал, а узник – Иван – подошёл и протянул его Герхарду. А Герхард действовал мягко, будто протянул руку для рукопожатия. Он взял кубик и сразу же, без рывков, опустив голову вниз и, будто бы разглядывая следы на грязи, положил ладонь на шмайсер. И, ненавязчиво скользнув пальцем к курку, выстрелил в землю, чтобы привлечь внимание. То, что последовало дальше нельзя было назвать боем, потому что ни одна из сторон не двинулась, не произнесла ни звука, будто окаменев. Они так и стояли, держась за пистолет, Герхард одной рукой, тринадцать сорок два – обеими. Герхард поднял глаза только в последний момент, перед тем, как стоящие спереди начали стрелять.
Он подумал, что все объекты в мире имеют свою функцию. Иногда эта функция задана людьми, чаще – богом, природой. Но ещё чаще - это совместное творчество человека с миром. Это их игра. Чтобы победить в игре, человек должен разгадать функции окружающих объектов. А разгадав, использовать их по назначению. Функция Герхарда была в том, чтобы выжить. Он не знал, зачем. Не задумывался. Этот вопрос выходил за границы его философии, витая где-то в космосе бесполезности. А вот функция тринадцати сорока двух была в том, чтобы умереть. Умереть, и своей смертью спасти Герхарда, закрыв его от пуль. Немец конечно не забыл свой недавний порыв, но какая сейчас в этом была польза? Игра сменилась, сменились функции. Не было необходимости жалеть или пытаться спасти тринадцать сорок два. Требовалось просто принять его функцию и сыграть им правильно. Поэтому, когда недавний заключённый, убитый в спину, обмяк и начал падать на Герхарда, нацист не почувствовал себя ни хорошо, ни плохо. Происходило то, что и должно было происходить.
Герхард только пожалел, что на этом заканчиваются их взаимоотношения. Ему казалось, что за десятки временных циклов они начали приходить к какому-то странному взаимопониманию, будто между ними наладилась особая, видимая им одним связь, как между старыми друзьями или даже родственниками. Герхард не чувствовал, что совершает зло. Он делал то, что должен был. Не он задал правила игры. Он играл свою роль и глупо было бы ожидать, что он просто возьмёт и согласится умереть. В этом просто не было бы никакого смысла.