Она тоже чувствует прилив сил. Меньше стала есть и меньше спать. (А раньше — девять-десять часов, как минимум, иначе не высыпалась!) Совсем разлюбила мясо. В ушах почти постоянный звон. Такой тоненький, неназойливый, приятный — словно постоянное напоминание о вечности, о душе, об Учителе. Иногда болит лоб, так сильно ломит, что приходится выходить из медитации.
— А перепады настроения у тебя бывают?
— Ага! — Она радостно закивала и даже, кажется, подпрыгнула. — Иногда по четыре раза в день бросает из тоски и апатии в щенячий восторг.
— Вот-вот, у меня то же самое. И тоже до четырех раз в день. Я радуюсь этим качелям, просто балдею от них. Видишь ли, для меня это совсем непривычно — прыгать вверх-вниз, из депрессии в эйфорию. Я не привык прыгать. Если уж депрессия — то долгая, монотонная, никаких перепадов и прыжков вверх…
Она замечательно слушает. Мне бы хотелось быть ее клиентом на телефоне доверия.
— А ты не знаешь, что значит, когда болит макушка головы, там, где седьмая чакра?
— Думаю, что-то хорошее. У Нины надо спросить… А тебя не тошнит, когда ты медитируешь на физическое тело? Меня — тошнит. Думаю, моя христианская суть мешает, христианская ненависть к плоти.
Она рассмеялась.
— Нет, не тошнит… А знаешь, вчера в медитации я вышла за пределы головы. Правда-правда! Невысоко, сантиметров на тридцать. Стало страшно: вдруг выйду совсем и не сумею вернуться?
— Здорово! Ну и как?
— Вернулась. А больше уже не получалось ни разу, как ни пыталась…
— Ничего, все впереди! А я все чаще стал ощущать свой третий глаз!
— Открывается?!
— Свербит и чешется, но никак не откроется. Никак. А в медитации его то сверлят тонюсеньким стальным сверлом, как ученику тибетского ламы, то в него нацеливается клювом летящая мне прямо в лицо птица. И кто-то высший, утишая боль, касается моего лба мягкими, милосердными губами…
Мы проплыли мимо очереди в винный подвал, где назревала пьяная склока, и Ольга, оглянувшись в ту сторону, сделала томно-торжественное лицо. Пройдя пять шагов, прыснула.
— С недавних пор стала ловить себя на том, что пытаюсь — не смейся! — спиной и затылком усмирять скандалы в транспорте и пьяные драки. Представляю, как от меня исходят во все стороны лучи мира, покоя, света… и окутывают всех. Правда — результата никакого.
Так мы болтали, и мне хотелось рассказать ей многое-многое, и об астрологии, и о медитации, которую выдумал недавно — с моим любимым огнем, но мы уже расставались в метро, расходясь по своим линиям.
Во время мистерии случилось, помимо всего, еще одно удивительное событие. На этот раз лишь для меня. Странное, двойственное. Не могу очухаться, определиться в своем отношении к нему.
Перед самым концом действа мы спели гимн мировых служителей, взявшись за руки и шествуя по кругу. После всех перестановок, фигур и пульсаций я оказался рядом с Ниной, и ладонь ее сцепилась с моей. Голова едва доставала мне до плеча. На лбу блестела зеленая звезда с семью лучами, фигуру облегал плащ цвета морской волны с серебряным крестом на спине. Резковатый голос по-детски старательно выпевал слова гимна.
Нина и Нина. Два месяца хожу к ней в группу, смотрю на нее, прилежно слушаю то, чему она учит, и ни разу не шевельнулась во мне мысль о ней как о женщине.
Она старше меня лет на восемь. Совсем не в моем вкусе.
Но тем не менее — после невинного сближения наших рук я не мог заснуть, думая о ней, вызывая ее в воображении всю ночь.
Тянуло, томило, тащило — как уже много лет ни к одной из женщин.
Я гнал от себя, не позволял себе совсем уж разнузданно плотских видений. Чаще всего в возбужденном черепе возникала одна картинка, вполне невинная (если не рассматривать ее как первое звено эротической игры, всегда самое простенькое и невинное) — моя ладонь гладит ее короткие, светло-русые волосы, уложенные в симпатичную сенно-соломенную стрижку. Скромная радость пальцев, дивно отдающаяся во всем существе… Эту картинку я разрешал себе, все же прочие, грозящие из нее вырасти, пресекал и гасил.
Сегодня перед началом занятий на группе было продолжение вчерашнего. Чудо не чудо, но — встряска бедным моим мозгам.
Нина подошла ко мне и попросила завязать на затылке ленточку, к которой крепилась зеленая звезда. Видно, ей жаль было окончательно расставаться с ней после мистерии.
Я завязал (внутренне задрожав). Коснувшись при этом русых, колких, как соломинки… Что это? Она умеет читать мысли? (Громкие, жаркие ночные мысли…)
Минут двадцать не мог оправиться от сладкого шока.
Как же теперь мне быть, как ко всему этому относиться?..
По-человечески и по-женски мне гораздо симпатичней Ольга, но тянет, настойчиво тянет к Нине. И это при том, что по большому, по глубокому счету ни одна женщина мне не нужна и не будет нужна уже никогда.
(Вспомнил мою незабвенную Динку. Она умела влюбляться сразу в четверых. Скрупулезно объясняла мне, что качество любовей при этом разное: любовь-страсть, любовь-дружба, преклонение, эстетический шок, азарт победы, ненависть… А жить могла одновременно с двумя. Это обычно случалось, когда вспыхивала новая любовь, а старая не спешила уходить, отпадать, подобно шелушащейся коже, сохраняла в себе что-то живое. О, как это тягостно! — жаловалась она. Чтобы не надорваться от тяжести, часть ее перекладывала на любимых, искренне рассказывая каждому о другом. Ждала, кто из них первый не выдержит и исчезнет, и прекратится двойственность. Обычно не выдерживали оба.)
Я устроен иначе, чем моя первая жена. Полная невнятица и сумбур в четвертой и шестой чакрах, в уме и сердце.
Она же мой учитель, черт побери! Наставник. Интересно, как я буду совмещать отныне преданное и чистое ученичество с махровым цветком вожделения?
Но самое главное, самое свербящее: неужели она сама, владея энергиями эфира, творит со мной все это? Зачем?! (Она, видимо, многим владеет, иначе не стояла бы так близко к Н.Т., во втором кругу.) Это же чистейшая черная магия.
Не укладывается в узенькую коробку ученического мозга. В прямоугольный прилежный пенал…
Стыдно сказать, я дошел до того, что стал вспоминать все слышанное и читанное когда-либо о методиках тантры.
Соответственным образом подготовленные мужчина и женщина через любовный акт достигают выхода в высшие планы сознания, в светлый экстаз и слияние с Абсолютом.
Я представлял, прокручивал в воображении картины тантрических обрядов, совершаемых мною и Ниной. Все цензурные запреты прошлой ночи были сняты. Сознание уносилось в сладкие горячие бездны.
Восьмилетнее монашество, конечно, поддало жару. Вот и молись после таких путешествий… Вот и уносись в медитации… Когда воображение затихало, изможденное, обессиленное, жаркие волны откатывались — моя христианская суть тихо, но внятно объясняла мне, что я прелюбодей и развратник. Тантризм — это вид йоги, требующий, как и все другие ее виды, полного самоотречения, чистоты, аскетизма. Я же — жалкий, падший — пусть только в воображении, это не менее низко — сластолюбец. И какой там духовный путь. И какая там Школа…
Одна радость, что вижу Нину только раз в неделю, на группе. Хочется верить, что в промежутке между нашими встречами сумею как-нибудь успокоиться, ввести в русло разбуженную, грохочущую, словно тяжелый рок, плоть.
Во внеочередном письме подробно описал Альбине чудо мистерии. Долго колебался: рассказывать ли о Нине и о моем взбесившемся либидо? Тоже ведь чудо, в какой-то мере.
Не стоит, наверное, делиться этим с женщиной. Впрочем, какая она женщина? Стойкий и светлый дух, задержавшийся на земле для утешения мне подобных. Одинокий воин, идущий путем знания.
«…Я приняла путь воина. Иду им, как могу. Принимаю удары судьбы как вызов и отвечаю соответственно — безупречностью, неуязвимостью, то есть каждый миг делаю наилучшее из того, на что способна. (Я не говорю, что я безупречна, но я цепляюсь за безупречность, так как без нее, мне кажется, на меня обрушится бездна.) Разве это не то же христианское — отвечать на зло добром?