— Здравствуй, девочка, здравствуй… Давненько не забегала. А мы с Ганиной в кризисе. Решили устроить разгрузочный день. Да и пост нынче. Капусту тушу, — высовывается на секундочку Александр Иванович. — Ну, вы посплетничайте, а то мне некогда.
— Сергеев ногу сломал. Слышала? Ковину придется танцевать вместо него Зигфрида и Альберта. Партии, сама знаешь, наиклассичнейшие и престижные, но не ковинские, не любит их. Холодноваты, характерности ни грамма, брать надо аристократичностью, причем подчеркнутой. А уж чего в Ковине нет — того нет. Пародийно принцы у него смотрятся. Ковин, конечно, расстроился, но делать-то нечего. Не Сизову же Володе из третьего состава танцевать? — заговорила Ганка о вещах, в общем-то хорошо мне известных.
И далее она продолжала пояснять, какие партии ковинские, какие — нет, какие — ее, какие — чужие. Что, скажем, на Ковине держатся «Барышня и хулиган», «Пер-Гюнт», «Бал-маскарад», где он танцует и Арбенина, и Звездича, «Корсар», а про Красса или Тибальда и говорить не приходится — его коронные. На московских гастролях в «Культуре» за них отмечали. А ведь как ведущий солист мог бы танцевать и Спартака, и Ромео. Не хочет. Тибальд и Красс в этих постановках сложнее, ярче.
— Или взять опять же меня, — продолжала Ганка. — Зачем мне набиваться на партию милой кошечки Китри в «Дон-Кихоте», если я, Зой, по характеру явная Кармен в «Сюите», в «Спартаке» Эгина и никак-никак не Фригия, а в «Бахчисарайском» не Мария, а именно Зарема.
Разгорячась, она говорила и говорила о том, о чем толковала уже не раз, не два, и, пусть это, несомненно, носило оттенок легкой самовлюбленности, я готова была слушать до бесконечности… Господи, какими счастливыми казались эти два любимых мной человека: они могли позволить себе что-то танцевать, от чего-то отказываться. Для меня их милая и вызывающая еще большие симпатии привередливость в выборе так и оставалась сказкой…
Еще в студии, на ежегодных экзаменах по классике, у других девчонок оценки бывали самые разные, я же ходила в вечных четверочницах. Пятый балл просто снимали. Из-за ног, полных, слишком полных для балерины, тем более, что в пустоте сцены тела артистов, оптически укрупняются. Пятерок я не получала ни разу. В этом мне не могли помочь природная пластика, музыкальность и даже необыкновенно высокий, планирующий прыжок, которым восхищались все комиссии, наезжавшие раз в год из хореографических училищ для отбора наиболее способных студийцев. Ситуация была достаточно нелепой: мой «летящий» прыжок зиждился на силе толстых ног — профессиональное достоинство, вытекающее из профессионального недостатка.
И вообще, полнота ног, лишившая меня балетного будущего, вне студии вовсе оборачивалась бедой: лет с четырнадцати начали приставать, причем не парни, а мужчины под тридцать и далее, которых мои бедра обманывали своей взрослостью. Веселого в последние доинститутские год-два было маловато. Работа с детьми казалась мне тогда делом заведомо скучным, а идти кривляться в оперетку (был такой вариант), с детства мечтая о Жизели или Одетте-Одиллии, противным. Хандрила, худела — исключительно лицом почему-то, срывалась по любому поводу. Но переболела. Окончила институт, руковожу студией. Господи, какой радостью было заниматься с Верочкой! По индивидуальному плану…
Работалось в охотку, но долго на корточках не усидишь, полоть же, стоя в наклон, неудобно. После шестого рядка у меня основательно затекли ноги, заныла поясница, нажгла о пучки скользких, неподатливых стеблей пырея ладони. И день выдался жаркий, несколько раз уже прикладывалась к термосу с грибом. Великолепный напиток!
Лека полол куда расторопней и, пройдя очередные три рядка, окучивал прополотые гнезда. Он без умолку, снова и снова, но ненадоедливо, мурлыкал «Утро туманное», совсем, казалось, обо мне забыв. Я знала, коль он за что-то брался: строчил ли ежедневной газетный материал, писал ли для души или, предположим, белил потолок — все у него шло на запале, от и до без передышек, как бы сильно он при этом ни уставал. Перекуры расхолаживали Леку напрочь, он мог бросить затеянное на половине.
Я считала это безволием, одной из его слабостей. Но слабости свои Лека просто лелеял, едва ли ими не гордился, утверждая, что человеческую индивидуальность составляют не достоинства, которые всегда понимаются заведомо стереотипно, и их даже в самом достойном человеке не больше десятка (по числу библейских заповедей), а сопутствующее им бесконечное число слабостей, причуд, противоречий.