— Фигня, Коля, не бери в голову, — от окошка, где шла приемка, раздался бодрый голос Глюкозы, — это он после вчерашнего такой умный, он вчера конину с водярой смешивал. А от кого это так говном воняет? — Глюкоза шумно потянул носом и высунулся по плечи в окошко. — Эй, дядя Миша, опять тебе невтерпёж? Не ты? Тогда кто? Кто, я говорю, обосрался?
— Это, ребята, я, — недовольно признался Колька. — От меня шмонит. Это я, когда от Карловны к Доценту ходил, в чье-то говно вляпался. Вот. — Он выставил перед собой ногу, и ребристая подошва его ботинка заходила возле самого носа Феликса Компотова-старшего.
Утомленный Компотов-старший нехотя шевельнул ноздрёй. Так же нехотя помахал газетой и усталым голосом произнес:
— Я бы этим гандонам щупальца-то ужо повыдёргивал.
— Ребята, — перебил его Колька, — я тут вот что, типа, подумал. Надо бы, когда Доцента-то из больницы выпишут, рыло пидорасу начистить. А то мы здесь, понимаешь, вкалываем, а он там, понимаешь, на койке кверху жопой отлеживается. Ты вот, Феликс, мужик культурный, газеты читаешь, а ведь денежки эта карга Карелия не тебе, а ему отстегивает. Нет, скажи, только честно, прав я или не прав?
— Лично мне по херу. — Компотов-старший зевнул. — Я с твоей Калерией трудовых договоров не подписывал и горбатиться на нее не намерен. Рыло если надо кому начистить, начистим. Эй, Глюкоза, начистим рыло? Ну, а если за это еще и бабок дадут, тогда начистим чин чинарём, культурно, со знаком качества.
— Слышь, Компот, у тебя водяры там не осталось? — Колька из тридцатой квартиры облизнул потрескавшиеся губы. — Трубы погасить надо. От Карловны в последнее время стакана тархуновки не допросишься. А от Клавки-Давалкиного блевонтина даже мухи на стекле дохнут, когда дыхнёшь.
— Вон ведро, вон черпак, — не глядя кивнул Компотов куда-то в угол. — Много не наливай, сегодня менты придут, это мы ментам приготовили, завтра какой-то ихний ментовский праздник. Кстати, Коля, раз ты пришел, давай-ка поработай на благо родины. Вон, в посуду, которая из-под «Охты», возьми воронку и разливай, только медленно, чтобы на пол не расплескать, понял?
— Ага, — согласился Колька. — Для ментов — это мы пожалуйста, ментярам говна не жалко. Сам сначала глотну для храбрости, чтобы, значиться, рука не дрожала, и распузырю в один секунд.
Где-то через час-полтора Колька, уже хорошенький, бодро поднимался по лестнице на чердачную Калериеву жилплощадь. Место это для пущей важности называл он значительно — «штаб-квартирой», а Калерию — естественно, за глаза — представлял друзьям-алкашам как его, Колькину, компаньоншу по будущему паутинному бизнесу.
Произведя конспиративный звонок — три длинных с интервалом по три секунды и пулеметную очередь из коротких, — Колька из тридцатой квартиры погасил каблуком окурок и в ответ на шорох за дверью хриплым шепотом произнес:
— Свои.
Бабка, высунув в щелку нос, посмотрела на него подозрительно, ощупала цепким взглядом и только тогда впустила.
— Старший сержант Николай Морозов задание выполнил. Доставил, передал, всё путём. — И скрюченной лопатой ладони Колька из тридцатой квартиры коснулся своего правого уха — отдал генеральше честь.
— Уже нажраться успел, — покачала головой бабка. Затем принюхалась и скривила губы. — Говном закусывал?
— Никак нет, бананом, — скромно отрапортовал Колька. — В говно я вляпался, когда срезал угол. Там у них, в Медицинском, доктора, сволочи, прямо на панель серют. — Он принюхался и пожал плечами. — Не воняет уже почти. Слышь, бабуля… — Колька сунул руку в карман, чтобы показать на живом примере, что денег у него хер-ни-хера и неплохо бы отстегнуть капустки за успешно выполненное задание. Тут лицо его удивленно вытянулось. Рука медленно выползла из кармана, и вместе с рукой — записка. Та самая, особо секретная, которую он должен был передать через вахтера Доценту, замаскированному под лиловокожего негритоса. — Вот ты, ёп-ты! — хлопнул себя по башке Колька. — Это ж я ему вместо твоей писульки бумагу из больницы имени Нахмансона отдал. О том, что за проданный мной скелет выплата будет производиться частями в соответствии с пунктом номер четыре заключенного в марте месяце договора.
Но Карелия Кольку слушала как-то странно. Ее черные, жучьи глазки больше поглядывали на пол перед облупленными Колькиными говнодавами и делались при этом всё удивленней и удивленней, пока она не всплеснула маленькими ладонями и не воскликнула с нервным клёкотом:
— Карл?! Так ты же… ты же должен был… — Она захлебнулась, всхлипнула, схватилась за старушечье сердце. — А ты вон где, паршивец этакий!
Из-под левого Колькиного ботинка, оттаявший, выживший, очумелый, выглядывал арахнид Карл. Проклятая паучья судьба, сыграв с ним, как с каким-нибудь бумерангом, вернула его туда, откуда сама же и запустила. В дом старухи Калерии, его повелительницы и наставницы. Так операция «Троянский конь» закончилась полнейшим провалом.
Часть вторая. Из паутины
Глава 1. Медсестра Лёля
Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол поставила рюкзак возле ног и принялась выкладывать из него на стол всякие необходимые вещи. Плащ, сшитый из шкуры домашней козы Чеди Кижи, имя которой по-русски означает Чертов Подарок; две вырезанные из лиственницы небольшие фигурки воронов-разведчиков — ийн кара кускун; пластиковую литровую ёмкость с выдохшимся лимонадом «Ситро», купленную на Московском вокзале, на треть отпитую; связку медных трубок конгуралар — дудок-свирелей, — и горсть маленьких колокольчиков конгулдуурлар; несколько пачек крепких сигарет «Забайкальские» из личного запаса Шамбордая Михайловича Лапшицкого и элдик — вышитый кисет из парчи, куда следовало пересыпать сигаретный табак, когда настанет благоприятное время; кольца, ленты и ленточки различной длины и происхождения: какие-то — меховые, из шкуры, содранной с рысьей лапы, — какие-то — просто полоски ткани — синей, красной и белой; сибирские гостинцы для стариков, у которых остановилась: скляночку яркой мази из облепихи и кедровые орешки в коробках, в одной — в сахаре, в другой — в шоколаде; банку с квашенной чилибухою — для отгона волков и приманивания бобров, карих и рыжих; еще несколько мешочков с отлепом — вымятой мелкой стружкой, которая заготавливается зимой из мерзлой лиственничной древесины. Назначение ее было простое — стружка заменяла прокладки, на которые, во-первых, денег не напасешься, а во-вторых, с точки зрения гигиены, всё природное, испытанное веками — привычнее и надежнее покупного.
— напевала она вполголоса, вытаскивая походный бубен и колотушку, а следом и головной убор, украшенный орлиными перьями и сточенными зубами марала, нанизанными на нитку из сухожилий.
Окна комнаты, где она временно поселилась, выходили на шумный сад, в народе называемый Палевским. Сад невзрачным своим лицом (если можно так говорить о саде) глядел на длинную опасную магистраль, названную в честь известного русского покорителя Арктики Георгия Яковлевича Седова (1877–1914); боковыми же сторонами сад выходил на недорощенный проспект Елизарова, бывший Палевский, и на две тихие, небольшие улочки: Пинегина и Ольги Берггольц.
Лёля поселилась на квартире у стариков Нетаевых, Веры Игнатьевны и Василия Тимофеевича, у которых в былые годы останавливался учитель ее, Шамбордай, когда наездами бывал в Ленинграде. Старики были люди добрые, жили небогато, но чисто, с расспросами приставали мало, и Лёлю это вполне устраивало.