Но Дима, как человек деликатный, не стал ждать комментария от клиентки, он уже отпирал шкаф, и любопытному взору Лёли открылись его сокровища.
— На этой полке у меня девятнадцатый век. Эти вот переплеты Ариничева, эти — Ляндерса. А вот побогаче и подороже — Шнеля, Соколова, вот — Ро. Нынче один «шнель» в марокене, тисненый золотом, стоит больше, чем сама книга. Они всегда дорого стоили. Если это, конечно, марокен настоящий, старый, а не какая-нибудь марокеновая бумага…
— Извините, — сказала Лёля, — мне не нужно побогаче и подороже. Мне бы только, чтобы из кожи козла.
— Они все из кожи козла, только фактура разная. Марокен — это тисненый сафьян, то есть обыкновенная козлиная кожа, только дубленая в растворе дубовой коры или сумахе. Вообще-то, на переплеты идет и телячья кожа, опоек, но она не такая долговечная, как сафьян, и применяется, в основном, для реставрации старых книг.
— Спасибо, — кивнула Лёля, — очень интересный рассказ. Но здесь у вас одни переплеты, а книги где?
— Там. — Он показал на стеллаж с лохматящимися бумажными блоками. — Я со старинных книг кожу с переплетов снимаю и на новые книги ставлю.
— В чем же выгода? — не поняла Лёля. — Ведь старинная книга дороже ценится, тут и в ёлки ходить не надо.
— Это смотря какая книга. Если, к примеру, прижизненное издание Пушкина, тогда да. А если это какой-нибудь ширпотреб для народа, вроде сытинских изданий житий святых, тогда — нет. И потом, я стоимость старой книги со стоимостью переплетных работ суммирую.
— Все равно, не вижу смысла. Кому нужны новые книги в старых переплетах?
— Тут вы не правы. — Дима рассмеялся от удовольствия. — Есть собиратели, которые даже импортные детективы в кожаные переплеты любят одеть. А есть просто любители старых кожаных переплетов, и что там, под переплетом, на это им решительно наплевать. Я им новые книги в старых переплетах сплавляю, а то, что от самой книги остается, в смысле внутренности ее, странички, переплетаю по-новой и отдаю нашему Вадику на комиссию. Есть еще любители полукожи, эти любят, чтобы на книжных полках много золота было, а книжку вынешь, на ней только и золота, что на узкой полоске на корешке. Помните, гуся на пиру у Трималхиона? С виду гусь, а приготовлен гусь из свинины. Вот и эти такие же.
— Ух, я уже устала. Кожа, полукожа… Который час? — Видимо, от обилия впечатлений и от запахов, наполнявших тесную мастерскую, Лёлю слегка подташнивало, ей хотелось поскорее на воздух. — Вы меня простите, но я спешу, у меня дела.
— Понял, — мигом ответил Дима. — Время клиента я ценю превыше всего. Итак, вам нужен старый переплет из козлиной кожи. Могу предложить вот этот. Переплет снят с книги Иоганна Фридриха Клейкера «Магикон», изданной в 1784 году в Москве. Сохранность переплета хорошая, края вот только чуть-чуть подстерты. Или вот еще «Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его через Стикс реку», сочинение Степана Колосова, Петербург, 1780 год. Сбоку, видите, как бы мышки кожу слегка подгрызли, но это я специально прошелся по материалу скобелем. У нас это называется «придать переплету особый исторический аромат»…
— Хорошо, давайте с историческим ароматом. Сколько я вам должна?
Лёля вышла из мастерской в зал и настороженно повела носом. Тонкий запах паутины был незаметен, но Лёля его распознала сразу же. Запах делался все тоньше и тоньше, умолкал и скоро замолк совсем. И вдруг вынырнул неизвестно откуда, из какого-то укромного закутка, и, словно жесткий воздушный душ, обдал Лёлю своим яростным ароматом. Но это был никакой не Иван Васильевич, как подумала она на секунду раньше, это была девица, рыжая, наверное, крашеная, в черной юбке, сползшей на один бок. Вот девица подошла к кассе, перегнулась через прозрачный щит и о чем-то зашептала кассирше, то и дело бросая взгляды на покупателей.
«Боже! Какая у нее блядская рожа», — подумала Медсестра Лёля.
Рыжая отошла от кассы и прошла совсем рядом с Лёлей, направляясь в соседний зал.
«Какая блядская у нее походка», — вздохнула Медсестра Лёля и тут увидела, как с плеча этой рыжей дурищи сорвало сквозняком паутинку. Перехватив паутинку в воздухе, Лёля зажала ее в руке.
— Вадик, так я пошла? — спросила рыжая у кого-то в соседнем зале.
«Какой у нее блядский голос», — подумала Медсестра Лёля и сощурила свои оленьи глаза.
— Хер тебе, а не Иван Вепсаревич! — сказала она спустя секунду, выходя из магазина во двор.
Глава 8. В штаб-квартире у Калерии Карловны
Негр Алик, уже не негр, а господин вполне славянской наружности, с цветом кожи, правда, довольно смуглым, но не по линии африканских генов, а по причине самой обыкновенной — попробуйте повкалывайте на мусорной свалке через сутки по пятнадцать часов, поворочайте штыковой лопатой среди тлеющих, смердящих отбросов, не такими, как Алик, станете, — сидел в штаб-квартире Калерии Карловны и выслушивал неприятные речи. А выслушивать неприятные речи приходилось Алику потому, что миссию, на него возложенную, по вхождение в доверие к Вепсаревичу и снятие посредством сострига с Вепсаревича образчиков паутины выполнить Доценту не удалось. В доверие он то есть вошел и образчики паутины срезал, но только где они, те образчики, хрен их, те образчики, знает. Она ж, паутина, легкая, смылась, должно быть, в сток, когда Алика отмывали в мойке от фальшивой негритянской окраски. И надписей никаких он не видел. Ни надписей, ни планов, ни чертежей, вытатуированных у соседа на коже. Больно уж чуток на сон, этот ваш И. В. Вепсаревич. Даже чтобы снять паутину, и то пришлось попотеть, помучаться, можно сказать, рискуя быть припечатанным костылем в лоб.
— Каким еще костылем? Чей костыль-то? — спросил Колька из 30-й квартиры.
— Ну это я так, образно, — ответил ему Доцент.
— Я сейчас тебе образно этим вот графином по яйцам. — Колька из 30-й квартиры покосился на Калерию Карловну, сидящую со смурным лицом и выслушивающую Доцентовы оправдания. Графин все ж таки был ее, а трогать добро хозяйки в штаб-квартире было запрещено настрого. — Какого хера мы тебе деньги платим? — Колька сделал упор на «мы» и еще раз бросил взгляд на Калерию.
— За риск. Там в ИНЕБОЛе руки-ноги у живых людей отрезают и пришивают вместо них кому рачьи клешни, кому осьминожьи щупальца.
— Брехня, — не поверил Колька. — Сколько лет на свете живу, а чтобы рачьи клешни вместо рук — ни разу такого не видел. Топор вместо руки видел — в деревне, у одного инвалида, он дрова ходил по дворам колоть, зарабатывал этим делом себе на выпивку.
— Я, пока в больнице лежал, — Доцент смерил фому неверующего долгим-долгим колючим взглядом, — на такие ужасти насмотрелся, что тебе такие даже с похмелья не померещатся.
— Брехня, — не поверил Колька.
— То-то я гляжу, ты, Доцент, все ходишь какой-то сморщенный. — Это уже сама Калерия вставила в разговор иголку.
— Будешь сморщенным, — не полез за словом в карман Чувырлов. — Они меня, как генерала Карбышева, водой поливали из брандспойта. И еще песком из пескоструйного аппарата. Это меня! Интеллигентного человека! Ты вот, например, знаешь, откуда такой куплет? — обратился он к притихшему Кольке: — «Оставь надежду всяк сюда входящий»? — И, не дожидаясь Колькиного «не знаю», выстрелил автоматной очередью: — Данте, «Божественная комедия», «Ад», песнь третья, стих девятый.
Колька был убит наповал. Он шарил своими граблями по столу в поисках отсутствующей бутылки. Натолкнувшись на арахнида Карла, он почувствовал паучий укус и мгновенно был возвращен к действительности.
Чувырлов же в порыве накатившего вдохновения перескочил с коня поэтического на грубую земную кобылку.
— Кстати, — обратился он к Калерии Карловне, легонько покачивая ногой, — с вас пени за больничную койку. — Он вытащил бумажный комок, развернул его, разгладил ладонью и сунул под нос Калерии. — С меня высчитали, когда выписывали. Ботинки выдавать не хотели, пока эти пени не заплачу.