— Синицын — мой боевой товарищ, — внятно отреагировал я. С каждой секундой стимул прервать разговор креп и усиливался в геометрической прогрессии. Сам того не замечая, я стал потихоньку отступать к двери. — Мы с ним тридцать лет по болотам Грайи топаем.
— Вот такие, как ты, да Синицын топают, а сливки снимают другие! — взорвалась-таки Аленка. — Топтуны выискались! Великий Автор, люди суетятся, что-то делают, а ты? Что ты? Почему Костомаров догадался взять у капитана характеристику, а ты нет?
— Какая к черту характеристика…
— Да такая, обыкновенная, бумажная, с печатью! Бу-маж-на-я! Нет, ну вы только посмотрите: «какая характеристика»! Ему же все до фени, ему на все плевать. Синицын у него друг и товарищ, а я — Автор знает что, эскимо на палочке! Ты же ни на что не способен, кроме реплик своих дурацких! Над ними же все смеются: «Надо применить диффузатор!» Инженер-механик, как же! Мало того что тридцать лет по тексту в механиках паришься да по болотам своим топаешь, так и по жизни ни на шаг не продвинулся. Почему Харламов возглавил жилищную комиссию, а не ты? Почему тебя не включили в Совет Астроплаванья, а твой Синицын туда вошел?
— Да туфта этот Совет, а Синицын просто не смог отказать, ты же знаешь его характер…
— А ты не перебивай! Хватит, намолчалась! Мишенька то, Мишенька сё, а Мишеньке на хрен ничего не нужно! Ты хоть понимаешь, что можешь не попасть в переиздание? Ты понимаешь, что из-за тебя и меня вычеркнут?
— Аленка, ну хватит уже…
— Не-ет, так дальше продолжаться не может… Диффузатор! А мне сильная личность нужна, а не амеба!
— Аленка…
— Убирайся к своему Синицыну! — Крик перешел в визг, Аленка затопала ножками.
Ну я и убрался.
Полдня прошло после того, как новость о переиздании отправилась гулять по городу, а пространство книги уже успело заметно наэлектризоваться, почище пособия по электротехнике. Одни персонажи сбивались в кучки, другие, словно частицы с одинаковыми зарядами, наоборот, шарахались друг от друга. Так мог выглядеть канун революции, преддверие великих потрясений. С той лишь существенной разницей, что наши волнения были напрасны, и за ними ничего не следовало. Мы не были вольны повернуть русло сюжета по своему желанию, не были способны переиграть свои роли. Поэтому при более вдумчивом рассмотрении все это походило на тихую, тщательно скрываемую панику. Еще немного и персонажи, почувствовав, что черный день — на следующей странице, побегут по магазинам разбирать мыло и спички. Мне очень-очень хотелось оказаться сейчас на «Поиске», пусть даже кверху ботами над антенной, которая, по мнению спецов, не должна работать принципиально.
Вместо этого я ехал в парк.
Мой Синицын так упорно желал казаться фланирующим бездельником, что не заметить его и не выделить из числа прочих мог только слепой. С лицом, на котором закаменела улыбка, Синицын как заведенный ходил вокруг стелы Первопроходцам, делая вид, что не может оторваться от барельефов, украшающих гранитный карандаш. Увидев, что я вылезаю из роботакси, он сломя голову рванулся навстречу. Обогнуть Вечное Пламя, а не идти напрямик ума у него все же хватило.
— Мишенька! Как я рад! — все тем же страшным телефонным шепотом известил он и тут же потащил прочь с аллеи, оглядываясь по сторонам с видом шпиона, находящегося на грани разоблачения. — За вами никто не увязался? — спросил он, все время заглядывая куда-то мне за спину.
— Синицын!
— Ну-ну, не горячитесь, Мишенька, это я так…
Нельзя, пожалуй, найти более разительного контраста между истинным характером персонажа и работой, выполняемой им по тексту. Синицын, существо мягкое, нерешительное и пугливое, в «Торжестве разума» исполнял обязанности командира десантного звена, совершая подвиги со сноровкой супермена и вечным испугом в глазах. Сознаюсь, все время я относился к Синицыну несколько свысока, хотя и без пренебрежения. По-другому относиться было бы трудно, — настолько часто он являл собой жалкое зрелище, несовместимое с обликом советского космонавта…
— У меня к вам хорошие новости, Мишенька, — зловеще прошипел он, роясь во внутренних карманах куртки. То, что он искал, обнаружилось в заднем кармане застиранных джинсов.
Оба-на.
Я где стоял, там и сел. Хорошо, что Синицын догадался преподнести сюрприз около скамьи.
На ладони испуганного Синицына, разгораясь мертвенным бледно-зеленым фосфорным огнем, лежал листик папиросной бумаги.
— Видите, что это? — шепотом спросил Синицын. Дурак. Еще бы я не видел. По телу паническим галопом понеслись холодные мурашки озноба…
— Вижу, — тоже шепотом ответил я. Теперь было понятно, что голос у Синицына не зловещий, и у меня при виде листка тоже перехватило горло, махом, как в восемнадцатой главе, где мы вдвоем с капитаном двое суток бредем по пустыне Серых Камней.
— А кто… кто ходил… туда? — я даже не решился произнести вслух название мест, откуда происходил этот листок.
— А я, Мишенька, сам и ходил, — зачарованно глядя на листок, сказал Синицын.
Меня передернуло. Настолько это казалось нелепым и невероятным: чтобы именно Синицын покинул полки, покинул пространство, пусть и неполноценных, картонных героев книг и спустился еще ниже, в Загробный мир — именно так мы испокон веков называем пространство, заполненное газетными новостями.
Книга живет годы. Активная жизнь журналов измеряется месяцами. Газета существует несколько дней, после чего перекочевывает в гроба подшивок, крышки которых поднимает редкий читатель. И тогда призрачный мир содрогается от ураганных ветров — это торопливые пальцы человека листают широкие страницы, заставляя пробуждаться миллионы миллионов обитателей Загробного мира — уродов, гомункулов, кадавров: политиков, судорожно повторяющих одни и те же фразы — те, что бойкий журналист вписал от их лица в статейку; мертвенно улыбающихся коммерсантов, молчаливых героев глянцевых обложек; работяг, карикатурно уродливых, словно морлоки; маньяков, суетливо скользящих в вечных поисках жертв — то есть всеми теми, кто, как чудовище Франкенштейна, рождается под скальпелем-пером тысяч журналистов. В природе ничего не исчезает — и это истинная правда.
Порождения мира новостей, они обитают на бескрайней плоскости, соединившей в себе и Пространство и Время — тысячи Брежневых, миллионы Лениных, миллиарды всех тех, кого хотя бы раз упомянули на газетной полосе, и триллионы тех, чьи фамилии никогда не звучали. Кто остался безымянным, мелькнув в строке типа «погибло сорок восемь пассажиров» или вообще — «никто не сумел спастись…» Никогда даже не пытайтесь подойти к Загробному миру — если вы ослушаетесь, он заберет вас к себе. Ежеминутно на Земле выходят десятки газет, а это значит, что Загробный мир тоже ежеминутно расширяется. Войдя в него, вы не заметите как уже через час окажетесь в сотнях километров от его границ, в мире без ориентиров, потому что невозможно ориентироваться там, где нет солнца, где в вечно серое небо возносятся тысячи одинаково краснозвездных кремлевских башен, тысячи Белых Домов и сотни тысяч заводов, фабрик, комбинатов, похожих друг на друга, старательно-гадко дымящих, дымящих, дымящих… Там зомби с пустыми глазами равнодушно обтекают гигантские туши «Титаников», наклонно уходящих в муть над головами, — тысячи, тысячи «Титаников». Мало того, вы можете увидеть там тысячи «Титаников» чуть поменьше настоящих — из рецензий на кэмероновский суперфильм… Однажды я и Гера Комов, каюсь, из нездорового интереса, так как возник он в процессе обильного возлияния, пошли взглянуть на Загробный мир.
Не ходите туда, Бога ради никогда не ходите туда! Нас ведь тоже хватило ненадолго. Когда с неба исчезло солнце, а нам навстречу, словно снег, все гуще и гуще пошли бормочущие что-то зомби, мы моментально протрезвели и что было сил рванули назад… Говорят, что рукопись второго тома «Мертвых душ» не просто сгорела. Дескать, Чичиков, позарившись на газетную нежить, отправился в Загробный мир, да и бесследно сгинул там, — а какой же роман без главного героя? Вот и спалил Николай Васильевич свое детище. Но это из числа наших, книжных баек. А лично я до сегодняшнего дня не знал ни одного безумца, который бы рискнул по своей воле отправиться в Загробный мир (мы с Комовым, два дурака, не в счет). И уж, конечно, Синицын был последним, на кого вообще можно было подумать…