— Он помнит, — вздохнул Танат, наполнил из кувшина свою кружку и подтолкнул толстяку. — Пей.
Толстяк глотнул, а проглотить не смог. Так и сидел с раздутым ртом и с выпученными глазами. Потом вода Леты полилась меж плотно сомкнутых губ на подбородок с сероватой щетиной и на ворот белой рубашки.
— Пей! — закричал Танат и схватил толстяка двумя руками за уши. Тот подчинился и проглотил… Медленно сполз с табурета на пол.
— Он пил настоящее вино, счастливчик! — ЗАГРЕЙ глядел на толстяка, не отрываясь. — А я — никогда. — Он позавидовал толстяку жгучей завистью, куда более жгучей, чем слюна Цербера. — Привези вино, а?
— Как? — ухмыльнулся Танат. — В лодке Харона, что ли? Да, Харон не повезет вино, это точно.
— Как-нибудь исхитрись, — попросил ЗАГРЕЙ. — Одну бутылку. А лучше целый ящик. Чтоб другие тоже попробовали.
— До других-то тебе какое дело?
— У меня есть надежда. Я хочу ею поделиться. Надежда для одного — слишком скучная и слишком тяжкая ноша. — ЗАГРЕЙ знал, что Танат его не понимает, но все равно говорил.
— Зачем тебе вино? Вода Леты лучше.
— Вино, — повторил ЗАГРЕЙ. — Настоящее вино. Пойми… мне так больно… — в ту минуту боль почти прошла, но это не имело значения. — Ведь я — живой. И мне нужно живое вино.
— А ты никогда не думал, что они, — Танат при этом кивнул на Философа, — тоже считают себя живыми?
ЗАГРЕЙ изумленно посмотрел на Таната. Совершенно растерянный, несчастный взгляд. Танат вновь расхохотался.
— Обиделся? Вижу, что обиделся. Глупо обижаться, поверь.
Танат любил говорить с ЗАГРЕЕМ. Потому что ЗАГРЕЙ умел слушать и услышанное в нем задерживалось и обжигало мозг своим значением. Остальные слышали иначе. Их барабанные перепонки вибрировали — но и только. При громком звуке они вздрагивали или втягивали головы в плечи. Они даже отвечали что-то, если их спрашивали. Но звуковая волна тут же стекала из головы в желудок и вызывала икоту.
Они шли по берегу. Река слегка светилась в темноте. ЗАГРЕЮ казалось, что он еще никогда не бывал в этом месте. Или он ошибался? ЗАГРЕЙ рвал асфодели, их толстые полые стебли легко переламывались в руках, и скоро получился огромный букет. Зачем ему букет? Никогда прежде он не дарил цветы. Даже Прозерпине не дарил. Да и зачем Прозерпине асфодели? ЗАГРЕЙ задумался. Ну конечно — асфодели для Ни-Ни. Их чудодейственный запах за несколько часов вернет ей силы.
Танат тоже сорвал несколько асфоделей и размял в пальцах мелкие бледные цветки. Поднес ладони к лицу, с наслаждением втянул горьковатый острый запах.
— На той стороне рассказывают о нас небылицы. Будто мы лишены обоняния. А посему и обаяния тоже. Вранье. Ведь те, кто возвращается отсюда, не помнят ничего. Или почти ничего.
— Отсюда нельзя вернуться, — веско произнес ЗАГРЕЙ. — Неужели ты, Танат, веришь в подобные сказки?
— Это не сказки. Надо лишь пройти комиссию, и тебя направят назад — в новое воплощение, для новой жизни. Перед отправкой дают вновь выпить воды Леты, чтобы забыть пребывание в этом мире. Как видишь — все просто. Лишь процедура утомительна.
— Я не знал об этом, — прошептал ЗАГРЕЙ.
— Об этом мало кто знает. Только избранные. Только по особому приглашению. Я, к примеру, могу пригласить. А вот ты — не можешь. Комиссия опасается, что слишком большой процент возвращений опасен.
— Кому опасен?
— В принципе опасен.
— А кто возглавляет комиссию?
— Минос.
— Значит, ты меня приглашаешь? — спросил ЗАГРЕЙ.
— Попробуй, — последовал краткий ответ.
Список телефонов приколот на стене. Если набрать номер, на том конце провода отзовутся.
— ЗАГРЕЙ, наконец-то! — Осчастливленный его звонком будет говорить и говорить, и никак ему не наговориться, не насытиться собственной речью.
Но ЗАГРЕЮ никто не звонит и никогда. Они лишь ждут его звонка, его призыва. Он перечитал номера, хотел набрать последний, но передумал, повесил трубку. Ни один номер не привлекал, никого не хочется слышать. Он устал от их голосов, однообразно пустых, постоянно-тревожных. Хорошо бы продлить список, добавить имя, любое. Пусть кажется, что появился новый друг. Но для этого надо выйти из дома, пересечь площадь и кварталы у реки и дойти до пристани. И еще ждать ладью. Стоит ли новое имя таких усилий?
ЗАГРЕЙ присел на кровать подле Ни-Ни. Она чуть пополнела, округлилась, теперь видно, что ей не больше двадцати. В старинной этрусской вазе стоял огромный букет прозрачных асфоделей. Ни-Ни спала и вдыхала их запах. А что, если он видит ее в последний раз? Поцеловать? Тогда разбудит. Нет, нет, нельзя. Он не имеет права ее пригласить. А если бы и имел — все равно не взял бы. Вдруг комиссия ее пропустит, а его — нет? Он этого не вынесет.
ЗАГРЕЙ на цыпочках двинулся к двери.
Он занял очередь. Рядом с ним сидела немолодая женщина и со скучающим видом лузгала семечки. Шелуха сыпалась на пол.
— Бери! — она повернулась к ЗАГРЕЮ и щедро отсыпала ему в ладонь. Он разгрыз парочку, хотя заранее знал, что семечки пустые.
— Хочешь остаться или вернуться? — спросил ЗАГРЕЙ.
— Разве мое желание что-нибудь значит?
— Конечно, — соврал он. Зачем — и сам не знал.
ЗАГРЕЙ вспомнил о Ни-Ни и нахмурился. Что будет с Ни-Ни, если комиссия его пропустит? Она ведь даже не знает, куда он ушел. Бедняжка. Проснется, увидит асфодели. Не надо думать о ней. Нельзя ни о чем сейчас думать.
Его наконец позвали. ЗАГРЕЙ вошел. В белой комнате за белым столом, накрытом белоснежной скатертью, сидели трое. Они были в белом, и лица тоже белые, и глаза — бельма. Они улыбались белыми губами.
— Ваше имя, — спросил белый, сидящий в центре.
— ЗАГРЕЙ, — он мог только так произнести свое имя — вровень со всеми. Ведь он, придя на комиссию, пытался сравняться со смертными. Но лишь пытался, ибо и сам чувствовал — не удалось.
Сидящий слева стал рыться в каких-то бумагах. Сидящий справа потирал худые, тонкие руки, будто замерз. Тот, что в центре, остался неподвижен.
— А когда вы умерли, ЗАГРЕЙ? — сидящий слева оставил бумаги, и его бельма строго уставились на ЗАГРЕЯ.
— Я не умирал. То есть… Я всегда здесь. Здесь родился.
Тот, что справа, хихикнул:
— Такого не бывает.
ЗАГРЕЙ сообразил, что совершил чудовищную глупость, сказав правду. Надо было выпытать у кого-нибудь имя и под этим чужим именем пройти комиссию и получить пропуск на возвращение. Но теперь было поздно. Злясь на себя, ЗАГРЕЙ стукнул кулаком по лбу. Но это мало помогло.
Трое за столом стали перешептываться.
— Если он не умирал, то как мы его выпустим? — шептал один довольно громко.
— Но он живой, здесь ему делать совершенно нечего.
— Ну и что, коли живой? Разве это имеет значение? Главное, он не умирал.
— Послушайте! — ЗАГРЕЙ попытался вмешаться. — Живому здесь совершенно невыносимо. Я наказан, как Тантал, но наказан без вины.
Теперь три пары бельм уставились на него. Тот, что справа, вновь стал тереть руки.
— Его нет в бумагах, значит, его нельзя выпустить, — сказал тот, что слева.
— В конечном счете, жизнь лишь миг по сравнению со смертью, — сказал тот, что справа. — Зачем она тебе?
— Я хочу жить! — заорал ЗАГРЕЙ, наваливаясь всем телом на стол. — Слышите, вы, тупые комья белой слизи! Внесите мое имя в список!
Он схватил бумагу, схватил стило и принялся писать. Но напрасно стило скребло бумагу — имя ЗАГРЕЯ в списке не появлялось. Он скомкал лист, отшвырнул в угол и вышел. Боль билась в груди, пульсировала в висках, пронизывала каждую клеточку тела.
«Во всяком случае, у меня есть Ни-Ни», — попытался он утешить себя.
Но это было слабое утешение. Становилось только больнее. Он почему-то вспомнил куклу во дворе-колодце и пообещал дать ей хлеба.
Он долго бродил, по улицам и даже вышел к самой окраине — там, где плотно роился сизый туман, то есть из сонной массы еще не выделились волокна сна. В этот плотный сизый туман никто никогда не углублялся. Говорят, если уйти туда, то сойдешь с ума и назад не выйдешь и будешь бродить и бродить, пока не расплавишься и сам не станешь чьим-то сном. Сказки, наверное. Но у ЗАГРЕЯ не было желания проверить.