Юра только стиснул зубы и так стоял, ощущая, как постепенно начинают от напряжения ныть челюсти.
— Поняли? — спросил демиург.
Юра украдкой оглянулся. Нельзя было понять по лицам: поняли остальные или нет. Юра понял. Выразить словами нипочем не смог бы, но — понял. Во всяком случае, ощутил. Демиург всю жизнь хотел быть создателем. И по своим способностям он, возможно, мог бы стать создателем. Но он так и не сумел придумать, что именно ему создать.
Создатель любит свои творения и чтит чужие, зная, каким трудом, каким потом они даются. Демиургам нечего любить. Поэтому они не умеют уважать. Поэтому им остается только ненависть, которую сами они полагают честностью и широтой мысли.
СЦЕНА 14. ЭКС. ГОРОДСКОЙ ПРОСПЕКТ. ВЕЧЕР
Теперь Быков и Юрковский выходили на улицу вместе. Так как-то само сложилось.
Нынче дул резкий холодный ветер, подмораживало; на мир наваливалась зима. В ледяном воздухе фонари над ползучей рекой автомобильных горбов блистали режуще, точно прожектора с вышек. Пора было думать о елках. Быков попробовал закурить, защелкал зажигалкой перед криво торчащей из стиснутых губ сигаретой. Ветер несколько раз срывал с зажигалки пламя. Юрковский, ни слова не говоря, оттопырил просторную полу роскошного пальто и прикрыл зажигалку Быкова от ветра. Занялось. Быков затянулся. Потом сказал:
— Спасибо.
— Да не за что, — ответил Юрковский, снова застегиваясь.
— Не думал, что это будет так, — неловко сказал Быков.
Юрковский кивнул. Буркнул:
— Если бы я заранее прочел сценарий…
— Да уж, — пробормотал Быков. — А вот вслепую… Это, знаешь… ну… как с перестройкой.
— Да, похоже, — задумчиво сказал Юрковский. — Каждый эпизод по отдельности — все правильно, справедливо, честно.
Но вот так в одну дуду, в сумме… шаг за шагом… Когда спохватишься оглянуться, куда это, мол, мы забрели — мама дорогая!
— А теперь уже не отказаться. Тошно бросать работу на половине. Да и… Деньги, черт возьми… ощутимые.
Юрковский, морщась, несколько раз кивнул: мол, ощутимые, да.
— Никогда я не любил Совдеп, — нехотя проговорил он потом. — От всей души радовался, когда он лопнул, но… После такого мне хочется, как, помнишь, у Данелии в «Паспорте» — на каждом углу царапать «Слава КПСС!»
Быков затянулся, стряхнул пепел в ветер.
— Я бы уж давно в коммунисты записался, — признался он, — если бы не рожа Зюганова. Как увижу в телевизоре — так тошнит.
Юрковский криво усмехнулся.
— А я бы давно записался в демократы, но как вспомню рожу Немцова — так тоже тошнит.
— А к Грызлову слабо? — с любопытством осведомился Быков.
— А к Грызлову пускай грызуны сбегаются, — хмуро ответил Юрковский. — Где наш амбар? Хрум-хрум-хрум!
— М-да, — сказал Быков. Затянулся. Закашлялся. Раздраженно стряхнул пепел. — Двадцатый век скомпрометировал ответы…
— Но не снял вопросов, — влет закончил Юрковский знаменитую цитату.
Невесело посмеялись. Потом Быков для порядка спросил, не сомневаясь в ответе:
— Ну что, мыться пойдем?
— Обязательно, — сказал Юрковский.
Быков отбросил недокуренную сигарету. Они обнялись, Быков скомандовал: «Левой!», и они, печатая шаг, точно идущий на помывку взвод, грянули по гололеду мимо бесчисленных припаркованных у студии иномарок, мерзнущих на ветру, и во все горло скандируя хором:
— Надо, надо умываться по утрам и вечерам!