Дробный стук капель по навесу, шелест, гомон, далекий звон, воркуют голуби у лужи. Рыжая девчонка останавливается, подставляет лицо дождю, ноги ее босы, пятки грязные, сандалии болтаются в руке. Идет дальше вдоль дорожки, по мокрой траве. Я горько и остро завидую. По ее скулам стекает прохладная вода, и пахнет светом, теплой влажной землей, молодыми листьями, сиренью. Я не чувствую.
Как не хватает тела!.. Ваца развел дома ужасный бардак, а я не могу прибраться. Только хожу следом и нудю: Ваца, убери носок из-под дивана, Ваца, вымой за собой тарелку, Ваца, опять кофе на полу, пожалуйста, вытри, Ваца! Не жена, а бормашина. Он покорно соглашается и тут же забывает. Он много сейчас работает, очень много: мы по уши в долгах из-за моего лечения. А я только гуляю днями напролет.
Интересно, как правильно: нудю или нужу?..
Девчонка пошла к мосту, я бреду за ней. Ведет ладонью по старым пыльным перилам, напевает что-то под нос, ныряет в парк по ту сторону речки. Я останавливаюсь посередине, перегибаюсь и смотрю вниз. Там бег воды, пятна, тени, блики солнца, как золотые печати, и небо течет, плывет в просветах ветвей.
Нельзя долго смотреть на воду. Из глубины поднимается призрачный город — у меня всегда пересыхают губы, когда я вижу это. Опрокинутый город из серого камня, небо между каменными домами, каменные лестницы взбегают вверх, к садам на каменных крышах. Я вижу это в воде и когда закрываю глаза. Поэтому я стараюсь не закрывать глаза. Отучиться бы заглядывать в воду.
Отворачиваюсь.
Он спал, когда я пришла. По телевизору бормочут про землетрясение и кризис, а муж клубком, и пульт выпал из руки.
Знаете, что самое острое?.. Я больше не прикоснусь к тебе, мой спящий мужчина. Мои руки — воздух, мое тело закопано в землю. Я не знаю, смогу ли к этому привыкнуть — что ты рядом, а мои руки воздух. Против смерти ничего нет. Вот это самое страшное.
И уже ничего не изменить.
— Ваца, — зову я. И смотрю на него. Он просыпается. — Вацик, иди спать в постель. Здесь же неудобно.
Морщится.
— Стаска, не будь белочкой. Все эти ласкательно-уменьшительные, копеечка, автобусик, дурасик… так по-женски.
— Я женщина, — напоминаю я.
— По-бабски.
— Ложись по-человечески, Вацище, твое спинище завтра отвалится.
— Так лучше.
Иду за ним и распоряжаюсь: выключи телевизор, выключи свет, убери свитер с подушки. Он смеется. Мол, про свитер я бы догадался и сам, а про свет чуть не сказал тебе. Жаль, что возвращенцы не могут научиться выключать свет волевым усилием. Еще лучше, говорю я, было бы уметь на расстоянии мыть пол и мысленно сортировать носки. Но от этого и живые не отказались бы.
Я краем глаза смотрю на зеркало: в нем отражается каменный город. Ваца раздевается, стягивает штаны, рассказывает что-то про одного менеджера с работы. Город смотрит на меня множеством глаз, янтарных и черных окон, серые лестницы серебрятся в лунном свете, горбатая улочка…
— Стаска, слушаешь?
— Да, Ваца. Не забудь выключить свет.
— Он питается одними бутербродами, мам.
— Стана, ничего страшного. Хочешь, я приду, наготовлю ему супа и котлет на неделю?
— И снова курит, как паровоз. Это хуже бутербродов.
— Ну с этим я уже ничего не сделаю… Стан, ты выглядишь чуть более румяной, чем позавчера.
— Это вряд ли. Ой, время… я побежала.
На этот раз я на автобусе — зайцем, как в детстве. Но в детстве я хоть сколько-то весила и даже занимала чуть-чуть места.
Теперь я уже не изменюсь. Я всегда буду той же, какой умерла. Смерть — это все-таки точка, мертвые не меняются.
— Я пришлааа!.. — говорю я, скользнув в приоткрытую дверь. — Ваца, пошли в парк гулять…
Тихо. Иду на кухню. Он за столом, смотрит в окно, ужасно серьезен. Думает о чем-то своем. Я сажусь на подоконник.
— Я хочу сходить в парк, — говорю я. — Мы с тобой так давно не проводили выходные вместе. Там снова открылась та кафешка, помнишь, мы туда года два назад ходили?.. Пойдем?
Молчит. Я заглядываю ему в глаза и холодею.
— Ваца, — зову я. — Ваца, я здесь. Ваца!
— Отослать факс, — говорит он неразборчиво. — И не забыть напомнить про…
— Ваца!..
Он вздрагивает.
— Как ты внезапно появилась. Не пугай.
— Я тут уже несколько минут, — говорю я нервно.
— Да? Прости, задумался.
— Ты смотрел мимо меня. Как будто меня нет.
— Я просто задумался. — Усмехается. — Глаза горят! Ты красивая сейчас.
Я целую кончики пальцев и касаюсь ими воздуха у его губ. Моя ладонь колеблется от его дыхания. Но я не чувствую.
Вечером на нас рухнула гроза; мы убежали от нее в супермаркет. Бродили вдвоем между ярких полок, он долго выбирал сыр, потом чай — и болтал, болтал, болтал. Я слушала, иногда говорила тоже. Потом Ваца купил зонтик, зонт вспыхнул и распустился над нами, и мы пошли домой. Еще накрапывал дождь, быстро вечерело. Неслись машины, и Ваца по привычке прикрывал меня от брызг.
— Ужасно жаль, что я не могу обнять тебя за талию. Было бы куда удобнее идти.
— Чем пахнет сейчас, Ваца?
— Дождем. Сыростью. Мокрым асфальтом. Кстати, ужасно холодно.
— Здесь должно пахнуть свежими булочками.
— Хлебопекарню закрыли на ремонт, Стаска.
— Жаль. Я и не знала.
— Ничего. Смотри, какое небо сейчас.
Я посмотрела. Клубы туч словно изнутри светятся красно-фиолетовым. Пышно и мрачно. И тут меня словно дернуло. Я даже не сразу поняла, отчего.
— Запах, — говорю я. — Что?
— Ты не чувствуешь? Цветы. Пахнет цветами.
— Да тут же их нет… — теряется Ваца.
Каменный город окружает меня, как ливень. Улица злой кошкой изгибает позвоночник, дома сдвигают головы и тени, узкие лестницы режут стены, как ручьи, пламенеют фонари — и запах цветов. Теплый, яркий, нежный.
Голова кружится.
— Стаска!..
— Я здесь, Ваца, — выдыхаю я. — Я здесь. Я не уйду.
— У тебя было такое лицо…
— Я просто задумалась. Пойдем домой.
Каменный город провожает меня взглядом из каждой лужи, из каждой зеркальной витрины. Спиной чувствую. Вечером я прошу:
— Убери зеркала.
— Ты что-то в них видишь?..
— Ничего такого. Просто… — Я смотрю в его тревожные глаза. — Я себя в них не вижу, вот и все. Пожалуйста, убери.
Он завесил их моими водолазками и развернул к стене.
Я не врала ему с тех пор, как мы поженились. Да и до того — разве что придумывала оправдашки, когда опаздывала на свидания… Он все равно обычно понимал, что я вру. А я понимала, что он понимает.
Все-таки Ваца вымок и простудился, несмотря на зонтик. Выпил аспирина, укутался до ушей, уснул мгновенно. Так и не понял, когда я соврала.
Как жаль, что я не могу спать. Будь у меня живое тело, я бы тоже промокла, чихала, укуталась бы так же и уснула носом в его плечо. Можно сколько угодно рассуждать о том, как прекрасна смерть и как она полезна человечеству, но вот эти мелочи — их же невыносимо терять, запахи, прикосновения, даже право простудиться и побыть больной и слабой.
Горячий стакан в ладонях, костер, дым ест глаза, сладко болят стертые плечи и ноги. Аромат близости, жаркого тела, кожа под губами прохладна, под кожей тонко пульсирует кровь. Колкая дорога на пляж усыпана ржавой хвоей, песок струится между пальцами — песок, волосы, вода, колючий шиповник оставляет красные полосы, чай с душицей…
Смерти нечего противопоставить.
Как же тоскливо мое глупое бессмертие в такие ночи.