Я похолодел.
— И как?
— Никак. Я оказалась дурой. Много сказала.
— Много?
— Сто двадцать… — Ирка зевнула. — Сто двадцать три…
— Ай! — я дернулся от щипка.
— Спи уже.
— Сплю, — сказал я, но какое-то время еще таращился в сизое пятно потолка и видел на нем осторожные тени цифр. Двойку, тройку. Почему-то девятку.
Я размышлял, что число, о котором спрашивает старик, похоже, больше двух и меньше ста двадцати трех. И уж всяко меньше восьмисот Жорика. В этом промежутке, получается, находятся люди, которые умрут. И я вполне могу его угадать. А дальше?
Жуть ворохнулась, кольнула изнутри.
А если, подумал я, и вправду — умрут? По-настоящему?
С тем, помучавшись, и уснул.
Утром в первую субботу апреля Ирка затеяла уборку.
Как временно отдыхающий перед ночной сменой, я был нагружен коридорными половиками, ковриками из-под обуви, ванным ковриком, паласом из спальни и ковровой дорожкой из детской и с ними отправлен вниз — хлопать.
У нас рядышком с детской площадкой вкопано что-то вроде железного турника. Особо на нем не поподтягиваешься — поперечина для хвата толстовата, а вот для пылевыбивания — самое то.
В общем, сгрузил добро в траву, специально выбрал, где почище, повесил, перекинул тушу паласную, коричнево-желтую, через железяку, как трофей какой-нибудь охотничий, хватился хлопушки — нету.
Шляпа, блин.
И вокруг ничего походящего. Совок только лежит у горки. Не совком же…
Пришлось подниматься в квартиру.
Пых-пых-пых — поднялся. Снял тихо с гвоздика. Пых-пых-пых — незамеченным спустился. Ковры, слава богу, никто не уволок.
— Ленчик, — возникла в окне Ирка, — это ты сейчас был?
Почуяла как-то, что ли?
— Я!
Махнул хлопушкой.
Дождик крапал меленький. Не дождик, а недоразумение.
Я примерился. Ну, поехали.
Бум! Бум! Бум! Бум!
Палас вздрагивал от ударов и вздымал края. Пыль оседала на траву. Эхо громом колотило в стекла. На весь двор. Ну, кто не хотел, уже проснулись. Акустика!
Бум!
Звук ушел в серое небо. Дождик в ответ припустил. Небесная канцелярия отзывалась сегодня без проволочек.
Я прошелся хлопушкой по верху, выбивая железный звон, и перебрался на другую сторону.
— Сколько?
Старик стоял в паласной тени, чуть боком ко мне, неудобно отвернув голову. Косил осторожным светлым глазом.
— Сколько? Людей-человек? Сколько умрет? Сколько?
Короткая ознобная волна чуть не вывернула хлопушку у меня из пальцев.
Сумасшедший был все в тех же больших штанах, только насмерть уже угвазданных, в той же майке, в том же пиджачке, правда, теперь с оторванным, на одних растянутых нитках держащемся левом рукаве.
Короста со лба сошла вся. Лоб был с розово-нежным клином новой кожи. Небритость перешла в растительность, неопрятную, клочками, пополам черную и седую. Один глаз заплыл. Нижняя губа была разбита, сверкала алым.
Я подумал, кто-то его все же догнал.
— Сколько умрет, сколько?
— Зачем тебе это? — приблизился я.
Старик дрогнул, уцелевший глаз его выпучился на хлопушку. Почему он не убежал, не знаю. Может, сил у него уже не было. Или еще что.
— Сколько? — кособочась, он как-то неловко выставил, словно защищаясь, плечо. — Сколько?
Я шевельнул палас.
— А если я угадаю?
Старик несмело улыбнулся из-за плеча.
— Я серьезно, — сказал я. — Что тогда будет?
— Дурак! — вскрикнул сумасшедший и закрыл голову руками.
Я скривился.
— Иди лучше отсюда, — сказал. — Накаркаешь.
— Сколько? Бум! Бум! Бум!
Я вспомнил про то, что вообще-то выбиваю пыль. И что? И выбиваю!
Бум! Бум! Бум!
Старик морщился, открывал рот, но слышно мне его не было. Хлопки гремели оглушительными артиллерийскими залпами.
Никаких «сколько», никаких «умрет».
Мне казалось, я страх свой выбиваю. Дурацкий, занозой засевший страх — из себя. Вместе с паласом.
Бум! Бум! Бум!
Все, точно всех перебудил.
Я остановился, сплюнул пыль, осевшую на губах.
— Сколько? Сколько людей-человек? Господи!
Я повернулся, сдергивая палас на землю. Подставил лицо редким каплям. Одна упала на веко. Другая мазнула по щеке. Больше двух, да? Меньше ста двадцати трех?
— Сорок три, понял? Этого достаточно? — выдохнул я. — Сорок три!
Бум! Бум! Бум!
Это уже сердце. Разошлось. Заторопилось в голос, фиксируя судьбоносный момент.
— Сорок три? — повторил старик.
Я, присев, стал молча скручивать палас.
— Сколько умрет? Сорок три, — опять заговорил сам с собой сумасшедший. — Сколько? Сорок три. Да? Сорок три…