Я не дал ему подняться.
— Скажи, — я взял его за плечо, худое, с остро выпирающей косточкой ключицы, — а что нужно, чтобы никто не умер? Никто, понимаешь?
— Никто… — эхом отозвался старик.
— Да, никто. Чтобы ник…
Я запнулся.
Вместо светлых и пустых глаз внутрь меня, в душу мне смотрели две дыры. Черные. Беспросветные. Безжизненные.
Я почувствовал на миг, что растворяюсь, проваливаюсь в них. Падаю.
Боль разрывала грудь, невыносимым грузом давило отчаяние, что ничего, ничего невозможно изменить, помешательство оплетало сетью, обездвиживало, высасывало последние крохи разума. Кто я есть? Дурак! Дурак!
— Палец.
Я покачнулся.
— Что?
— Мне нужен палец, — внятно сказал старик.
Глаза его очистились, но сверкали безжалостно.
— Палец?
— Твой палец.
Я мотнул головой.
— Как это?
— Палец!
Сумасшедший цапнул меня за руку, вывернул кисть, ухватился за указательный. Сжал.
— Ах ты!
Я рванулся. Придурок! Палец ему!
Боролись мы недолго. Я все-таки был сильнее. Я победил. Старик тут же сник.
— Сколько? — забормотал он. — Сколько умрет?
— Девятнадцать, — сказал я. — Псих!
Освобожденный палец болел. Я потряс им, потом, коря себя за неосмотрительность, пошел от скамейки прочь. В спину мне прилетело слово. Нет, не дурак. Слово было «трус». Я побежал.
В перерыв меня нашел Жорик.
Мы спустились в пельменную на первом, сели за столик в нише, сделали заказ.
— Впервые тебя таким мрачным вижу, — сказал Жора.
Я отмахнулся.
— Забудь.
— Хорошо-хорошо, не лезу.
Принесли пельмени. Ароматные горки дышали паром, на вершинах их золотом плавилось масло, склоны зеленели петрушкой. Я взял вилку, повертел ее. И отложил.
— Аппетита, — сказал, — что-то нет.
— И напрасно.
Жора посмотрел на меня с укоризной, потом уткнулся в тарелку.
Я наблюдал, как он споро ест. Накалывает пельмени по две, по три штуки, обмакивает в масло, отправляет в рот.
На лбу у него выступила испарина.
Человек, подумал я про него, который ответил: «Восемьсот». Ответил. Не угадал. Жрет пельмени. Дурак, но, наверное, не трус. Трус я.
— Ты хруст все еще слышишь?
— Не-а…
Жорик отвлекся на мгновение от еды, дернул за гибкий черный шнур, торчащий из кармана куртки. В руке у него заболтались маленькие наушники.
— Вот, — сказал он. — Втыкаю — и никаких хрустов тебе. Лозы накачал, Никольского… Ну, это… Мой друг художник и поэт…
Я кивнул, снова взялся за вилку.
— Жор, можно у тебя спросить кое-что?
Жора пожал плечами.
— Если что-то несложное…
— Допустим, — начал я, — кто-то говорит тебе, что определенное число людей скоро умрет, и только от тебя зависит, чтобы они остались живы. Причем, ты не знаешь этих людей. Ни где они находятся не знаешь, ни что им грозит. Ни есть ли, скажем, они вообще.
— Разводилово, — сказал Жорик, жуя. — Как Апокалипсис матушкин.
— Погоди…
— Разводилово — сто процентов.
— Ты дослушай… — я положил вилку, отодвинул тарелку. — И тебе говорят, что никто не умрет, если ты отдашь палец.
— Хренась… — Жорик почесал висок. — Палец-то нахрена?
— Не знаю. Но тебе кажется, что про людей — это все правда.
— Ага! — Жорик подчистил куском хлеба свою тарелку. — С чего кажется-то?
— Ну…
— Леня, — Жорик пошевелил белесыми бровями, — у тебя иногда такие задвиги… Ты вообще пельмени есть будешь?
— Нет, — сказал я.
— Что ж, — Жорик подтянул к себе мою тарелку, — я, конечно, не рассчитывал…
Он нацелился вилкой.
— Тут самое интересное, — сказал я, — что отдашь ты палец и, может быть, никогда и не узнаешь, спас ты людей или нет. Помогло ли.
— Как? — удивился Жорик.
Пельмень повис на зубьях.
— Так. Все люди, понимаешь, останутся живы. Но они, может быть, будут живы и сами по себе. Без пальца. Ты же не знаешь.
— Муть какая-то.
Я встал.
— Может, и муть…
— И тогда колобок сказал: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»
Иркин голос казался усталым.
Вовка, похоже, сегодня капризничал и ни в какую не хотел засыпать.
Я на цыпочках пробрался на кухню. Включил свет. Блики заплясали на кастрюлях, на пузатых бокалах, шеренгой выстроившихся на подвесном кухонном шкафчике. На ножах.
Я покрутился на месте, сел на стул, глотнул сока из графинчика, скривился — кислый. Встал, прошелся от мойки до холодильника и обратно.
Ножи…
Не задумываясь над тем, что делаю, я взял разделочную доску, вынул нож потяжелее из специального держателя, взвесил, затем наклонил его к доске и вложил под лезвие мизинец.