А вот я бы действительно дал каждому по куску земли, со светом и дорогами, чтобы, без дураков, и хлеб привозили, и врач мог добраться. Это можно сделать, Явлинский поседел, доказывая: можно! Но кто же будет слушать? Экстремизм. Спасибо, что не посадили… И вот издал бы я такой закон, чтобы рожать только там, и первые семь лет никуда ребенка оттуда не увозить. Чтобы этот вот клочок земли, с опушкой леса или берегом речки, с горкой, или оврагом, или болотом — и с привязанным к этому клочку солнцем, пространством и словом — входил в детскую душу и оставался потом всю жизнь где-то в первом, корневом ее каталоге, и согревал, и поддерживал, и давал устойчивость по курсу жизни, даже если бы прокладывался он в далекой от этого клочка стороне. Как это там?
И вдруг такой повеяло с полей Тоской любви, тоской свиданий кратких! Я уплывал… все дальше… без оглядки На мглистый берег юности своей.Не будет такого закона. Ничего не будет… Да блин, делать надо, — а там посмотрим, что будет…
* * *— Ваня, ты сегодня пораньше не сможешь? Я Элю позвала, неудобно…
— О нет! Это уж ты сама… Вот с Гунькой посидите, пусть пообщается с умным человеком, а я уж… Извини.
— Эля, ну техника развивается по своим законам, гуманитарная сфера — по своим…
— Милочка, контемпоральная волна техно-гуманитарной схизмы сингулярна, фатальна. И позиционирование плодов культуры в качестве интеллектуального сырьевого ресурса — прямое следствие аксиологической деградации ретардированного сознания. Это же имплицитно! Посмотри, ведь транспонировалась сама семантика культурного поля, о трансценденции быта и бытия уже нет и речи — все сводится к аранжированию трансформеров механического креатива, к дистрибуции актуализированного специфического ресурса, — какая шняга! Превышена критическая масса активного информационного контента, пошла цепная реакция акселерации времени, человечество выпадает из него, отстает, оказывается вне своего времени, на его задворках, понимаешь?
— Мельмот-скиталец?
— Мельмот, да не тот, потому что скитаться ему недолго.
— Ну уж, не вымрем. Человек придумал, как ускорить время, он придумает и как его догнать.
— Да? А что ж могикане не придумали? Гунны, хетты, киммерийцы?
— Ну, мы не могикане. Они не придумывали, а только пытались остановить время. Луддиты тоже ломали машины, а потом ничего, освоили.
— Твои луддиты точно так же вымерли, а освоили уже другие.
— А у нас в дяревне тожа муддиты. Токо что ня ломают, палят все, а вымирать ня торопятся.
— Вот, очень уместная констатация. А лояльные — в смысле, законопослушные — у вас есть?
— Не, у нас никаких нет. А которы есть, теи отсидёмши.
— А вот скажите, молодой человек, эти ваши… хм, «муддиты», разумеется, все сожгут — и где потом будут работать? Зарабатывать где будут?
— А нигде.
— И что же в этом хорошего?
— А ничего.
— Но разве они уж настолько «муддиты», что этого не понимают?
— Понимают, чё ж ня понять. А токо все одно спалят.
— Но почему??
— А им принципно.
— И как она вам показалась, Даня? Ее, правда, иногда нелегко слушать, но она очень умна, защищается скоро.
— Да ничё. Окороки коротки, обсаливши больно. А так ничё.
* * *— Ваня, ты видел? Опять! Это какой-то ужас! Пятьсот человек, с детьми… Слушай, ну как это можно? Ну дети-то причем? Правильная религия, неправильная религия, ну что же, из-за этого…
— Голодных много. Полмира. А телевизоры и сеть везде. И они видят эти дома, машины, рестораны, а им нечего жрать. Тут всегда найдется религия, партия, волна, которая подскажет: они забрали твое, убей их.
— Это какое-то безумие, озверение!..
— Да, одни с голодухи, другие с жиру… Частное небо закрыли — слышала? Только Росаэро. Ты собиралась в свой Эдинбург — учти, теперь будет предварительная проверка на любой билет. На поезда тоже. Так что надо заранее.
— Ну вот, и небо национализировали… Слушай, а как же эти аэромобили Виктора?