— Ревизионного фантома? — как во сне, повторила Таня. И тут она поняла.
— По условиям эксперимента, — явно передразнивая ее, сказал Тарас, — объект должен узнать о своей смерти… Кодовое слово произносить не буду, я не такой садист, как ты…
Таня сглотнула и потерла висок.
— Так мне помочь тебе или ты сама? — мягко спросил Тарас. — У тебя очень хорошо получалось…
Он навел оружие на Таню и нажал небольшую кнопочку на рукоятке. Мигнул красным индикатор на дуле. Теперь, в чьих бы руках ни находилась беретта, оружие сработало бы только на одну цель. На Таню. Тарас натянул рукав свитера на кисть и, держа берету через ткань, тщательно протер ее другим рукавом. Затем вложил беретту Тане в руку.
— Вася обязательно сделает мне еще одну копию тебя, — сказал Тарас. — Сделаешь, Вася?
— Говно вопрос, — откликнулся программист, не отрываясь от клавиатуры.
— Я всегда любил тебя, хоть ты и не идеальна… Вася не менял тебя и твой характер, а только подсадил небольшое, но очень сильное желание.
— Завести себе любовника-десимулянта, — пробормотала Таня. — Причем именно тебя!
— Да… Но в следующий раз я все же придам тебе некоторые черты Иришки, — продолжал Тарас. — Чтобы было легче управлять тобой.
— Ты ведь отнимаешь у меня не жизнь, — сказала Таня тихо. — А смерть.
— Да, — сказал Тарас. — У меня были хорошие учителя по этому предмету.
— Но, Тарас…
— Меня, вообще-то, Лешей зовут, — сказала он. — Я уже не Тарас, хотя я, конечно, и не Костик. Как ты тогда сказала? Я — интерферент.
Таня посмотрела в эти черные, как южная ночь, глаза, приставила дуло к виску и нажала курок.
Олег Чувакин В начале было слово
Стоял июльский полдень. Старик и его старуха сидели в доме за рассохшимся деревянным столом и перекидывались в «дурачка». Карты были засаленные, с обтрепавшимися и обломавшимися краями. Худой, поджарый и жилистый старик с азартом хлопал ими об стол, а плотная, широкоплечая старуха лениво роняла карту, сбрасывая её с ладони большим пальцем. Её карта иногда падала рядом с картой старика, и тот надвигал её на свою, словно находил в том какой-то порядок.
Шлёпанье карт о столешницу и кряхтенье старика и старухи были единственными звуками, наполнявшими дом. Не звенел комар, не гудела муха. Не зудели за окнами слепни, не кричали воробьи, не ахала на старой ели кукушка. Стояла странная тишина. Тишина внутри, тишина снаружи. Тишина мёртвая, неподвижная. Тишина оглушающая.
— Шестёрку — козырным королём! Ну ты, мать, даёшь! — Старик отодвинул битые карты.
— Не хочу я, Иван, играть. Надоело всё. — Старуха смешала свои карты и уронила голову на руки.
Но старик знал, что она не плачет.
— Эй, Марья! — Он тронул старуху за плечо. — Незачем горевать. Дети целы, обе коровы при нас, скоро три станет, бык у Игната — способный… Куры, петухи, цыплята, свиньи. — Иван загнул пальцы. — Ишь сколько… Огурцы, помидоры, картошка, моркошка. Карпы в озере плавают. Всё у нас есть. Спичек, соли ещё полно — так много, что делиться имя могем.
— Тоска, — не поднимая лица, глухо сказала старуха. — Не горюю я, Иван. Тоска! Нет никого. Мы да сосед Бурдюков с внучками. Внучкам-то бурдюковским ещё повезло, что из города на лето приехали… Всех пожгли грибы атомные!
Старик тасовал колоду.
— Могло и хуже быть, — сказал он. — Мы, почитай, единственно кто уцелел тута. Если б дети не послушались, остались бы там, каково бы было? Вот внучки Бурдюкова созреют, женим парней. Радоваться надо, к жизни будущей прислушиваться!
— Прислушиваться? — Старуха подняла лицо, посмотрела на старика. — Не к чему и не к кому теперя прислушиваться. Ни синички, ни грача, ни сороки! Ни воробья с голубем! Я в лесу грибы-ягоды боюсь собирать и ходить туда боюсь: не живой наш лес! Ни комара, ни мухи! Ни паутинки! Кажется, и ветра нет, деревья не шумят. А в доме что? То, бывало, хозяюшко мохнатый за голбцом скребётся, да сверчок на скрыпке скрыпит… А нынче? Будто ваты в уши натолкано! И часы, зараза, испортились… Померло всё!
— Ну, пчёлы-то у нас живут, — возразил Иван. — И дождевые черви в земле ползают. Может, когда землеройку, крота увидим. Или мышь-полёвку. Не то горностая. — Он помолчал, глядя на рубашки карт. — Степан говорил, будто жаворонка давеча слыхал. Ты погоди малость!