— Конечно, Данзиро-сан, я все понял. И жалеть вам ни о чем не придется!
— Тогда до свиданья. И, если попадете ко мне на экзамене, напомните, что за проволочника я уже поставил вам зачет…
Лежать было жарко и неудобно. Я шевельнулся, чтобы сменить положение, и почувствовал, как заныла поясница — пожалуй, даже сильнее, чем ныла стопа, из которой я вчера вытащил своего четырнадцатого по счету червя. Как она, кстати? Я осторожно присел, хрустнув позвоночником, и испуганно прислушался: не слишком ли громким был этот звук, не смог ли он проникнуть за тонкие стены квартиры?
В доме было тихо. В щели между закрытыми оконными экранами начинал просачиваться серый рассвет. Как странно, что я проснулся именно утром. Почти неделю мы взаперти, мало двигаемся и непрерывно пьем. От этого граница между сном и явью стерлась: несколько десятков минут бодрствования незаметно сменяются несколькими минутами дремоты, в продолжение которой ты сохраняешь способность воспринимать все окружающее. Далекие звонки трамваев, залетающие в наш узкий двор-колодец, гудки автомобильных клаксонов, стук быстрых шагов, спускающихся по лестнице, гудение водопроводных кранов соседей — все это скользит по самой границе сознания, словно паук-водомер под мостками деревенского пруда.
Юрико спала на спине, дыша открытым ртом. Едва взглянув на нее, я представил как, должно быть, он пересох, и тут же сам почувствовал жажду. Нога выглядела вполне прилично — отек за ночь почти спал, и я решил сходить по нужде и заодно выпить воды.
В крошечном туалете надолго задержаться было невозможно. От запаха хлорки слезились глаза. Мне вовсе не хотелось, чтобы в сточные воды попали личинки проволочника, поэтому пришлось пойти на использование этого старого дезинфицирующего средства. К тому же оно перебивало фекальное амбре — ночью использование рычащего и клокочущего смывного бачка было невозможным.
Под тонкой, как весенняя прозрачная сосулька, струйкой воды я тщательно помыл руки. Наклонившись к ней и хватая губами ледяную влагу, я продолжал ощущать тяжесть в пояснице, чуть левее позвоночника. «Хондроз, что ли, разыгрался?» — подумал я, выпрямился и покрутил торсом. Раньше подобная разминка неплохо помогала, теперь же не почувствовалось никакого эффекта. Ладно, пройдет, решил я, возвращаясь в комнату.
Юрико открыла глаза.
— Ты как? — спросил я, садясь рядом с матрацем на корточки и снова ощущая боль в спине.
— Я умру? — вместо ответа сказала она.
— Не мели ерунды, Юри-тян! Ты же видишь, все идет строго по плану… — я говорил шепотом, но слух у нас так обострился, что повышать голос не было никакой необходимости. — Полтора десятка мы из тебя уже достали, намного больше подохли сами, так что осталось совсем немного.
— Да, — почти беззвучно подтвердила Юрико, — осталась ерунда, тысяча, а может и две…
Возражать было трудно.
— Пора принять лекарство, — сказал я и снова встал. — Может, ты есть хочешь? Рыба, наверное, еще теплая…
— Чего не хочу, так это рыбы, — ответила Юрико и отвернула голову к стене.
Это плохо, что у нее с утра такое настроение. Времени прошло всего ничего, а девчонка уже расклеилась. Как убедить ее крепиться и верить в благополучный исход?
Вяло размышляя об этом, я направился в свою кухоньку, налил из оплетенной рисовой соломкой огромной бутылки сакэ в кувшинчик-токкури, взял чашечки.
Медицина до сих пор не знает, как бороться с таким явлением, как «уход в болезнь». Казалось бы, похожие между собой встречаются в нашем отделении люди, у многих и профессии, и диагнозы одинаковы, но один кряхтит, морщится от горьких травяных настоев, нервничает перед малоприятной процедурой дуоденального зондирования, когда через тонкий резиновый шланг берутся пробы желчи из двенадцатиперстной кишки, но крепится. Шутить пытается, с медицинскими сестрами заигрывает, находит компанию для игры в карты или в кости — хоть и сильно ругают за это в больнице. А другой больной будто в зимнюю спячку впадает: дадут таблетки — выпьет и снова ложится в постель, нужно сделать клизму — безропотно снимает штаны и только подстанывает, пришло время врачебного осмотра — молча расстегивает больничную пижаму и безучастно смотрит в потолок и стену, пока ты мнешь его живот, или простукиваешь печень, или нащупываешь воспаленный участок ободочной кишки. Единственный способ вывести такого пациента из прострации — начать расспрашивать о самочувствии и симптомах болезни. Лишь тогда он несколько оживляется, начинает подробно описывать, сколько раз он за ночь в туалет встает, и как именно это делает, и в каком месте у него «колет», а в каком «схватывает». Да и то не у всех прием срабатывает: некоторые так погружаются в мир собственных ощущений, так срастаются с болезнью, что даже расспросы о ней воспринимают покушением на глубоко интимную тайну. Таких пациентов лечить — самого себя мучить. Лекарства на них либо вовсе не действуют, либо они отказываются признавать их действие, отвергают всякую возможность улучшения, заранее уверены, что не выкарабкаются. Зачастую и действительно — не выкарабкиваются…