Я вот думаю, что им, наверное, поначалу очень страшно было.
У Рауля есть старенький каким-то чудом уцелевший телевизор. «Telefonico Supra». Черно-белый. Лет двадцать ему, кажется. Президента Каньясу он застал еще самозванным полковником «голубых крокодилов». У него экран выпуклый, как рыбий глаз, клянусь Девой Марией. А еще у Рауля есть проржавевшая, вся в дырах, половина пикапа и дышащий на ладан спиртовой двигатель, переделанный под электрический генератор. Пять литров настоявшейся на свиной подкормке пейхи — и у нас загорается и мерцает основной атрибут цивилизации. Правда, всего на полчаса, потому что двигатель жрет пейху почище деда моего, покойного Апетубебе Гарсиа Лобоса. Но это ничего. Главное, что короткий ус антенны ловит ваш национальный канал.
Я, видимо, покажусь вам наивным, если скажу, что до недавнего времени считал, что в новостях не врут. Если уж потонул сейнер какой, то потонул. Без шансов. И мачты, скрывающиеся под водой, — это его мачты. А если уж выиграл кто в лотерею миллион, то именно тот, кто улыбается мне во всю линзу. Новоиспеченный миллионер.
Но Алекс Стенсфилд раскрыл мне глаза. Да и всем нам раскрыл.
Вы вот, наверное, читаете эти строчки и спрашиваете себя: «Что за Алекс Стенсфилд такой?». Конечно, вряд ли вы с ним знакомы. Он высок, худощав. У него шрам над бровью, мягкие углы рта и светлые волосы, нависающие надо лбом.
А еще он на скорую руку слепил один репортаж. О нашей стране. О нас. О нашей жизни.
Получилось грамотно поставленное и жестокое кино. И даже вроде как документальное. Где с первых кадров все убивают всех.
Камера у него юркая. Сразу смакует толстых мух, ползающих по залитому чем-то черным столу. Заглядывает в развороченный череп какого-то усача. Соскакивает с усача на стену, простроченную на уровне человеческого роста словно гигантской швейной машинкой.
Затем натыкается на трупы.
Это ее любимое лакомство. Трупы свалены в кучу. Куча высока. Рядом — глубокая яма и вывороченные из нее пласты земли. Легкий ветер играет волосами, надувает рубахи и юбки. От этого кажется, что куча шевелится и пытается расползтись. Приглушенный голос Алекса Стенсфилда участливо комментирует. Бла-бла-бла по-вашему. Словно камешки на языке перекатываются. Впрочем, перевода не требуется. Бедные крестьяне… пали жертвой…
Но это только прелюдия.
Потому что процедура превращения живого в мертвое интересует камеру еще больше.
Из волокнистого, слоями плывущего тумана выступает насыпная дорога, продергиваются по кюветам голые кусты, справа прорезается силуэт колокольни, а за ним — утыканный крышами склон холма. Но это не все. Словно белая пена выплескивается на гравий с обеих сторон.
Алекс Стенсфилд, бубня, дает увеличение, и пена распадается на отдельные клочья, клочья — на тела. Моя первая мысль была: «Кто-то вывез дурдом на природу». А вторая, что вывезли не один дурдом, а несколько. Может, даже все, что у нас есть.
Волосы, перекошенные рты, выпуклые глаза. Энергетика безумия бьет в кинескоп. Рев «Гааа…» стоит в воздухе.
На миг — крупно — взблескивает поймавшее солнце мачете, и это словно служит сигналом. Пена схлестывается. «Oh, my god! Oh, my god!» — восторженно шепчет Алекс Стенсфилд. Издалека кажется… Я понимаю, что такое сравнение вряд ли уместно, и вы вполне можете удивиться, как я смог в черно-белом увидеть какой-то другой цвет, но издалека кажется, будто во взбитые сливки, слегка их помешивая, по капле добавляют кармин. Здесь, там, все чаще.
Развязка наступает неожиданно. Тонкий, свистящий звук вкручивается в уши. Участок дороги, бумкнув, взлетает вверх вместе с людьми, не разбирая, кто из какого дурдома. И не успевает он комьями осыпаться обратно, как чуть дальше взлетает второй. И третий. И четвертый. Из сполоха огня, курясь дымком, выкатывается круглый предмет и, подпрыгнув, ныряет с насыпи в кусты. Впрочем, спрятаться ему не удается. Объектив находит его угнездившимся на кочке. Это обгоревшая голова. Черная, словно запеченное авокадо.
Дальше я пересказывать не хочу. Ни про детей. Ни про резню на мосту. Ни про расстрельное поле. Достаточно. В конце усталый и изысканно грязный Алекс Стенсфилд, чуть приподнимая мягкие углы рта, шлет зрителям воздушный поцелуй. Из Кабелы. С любовью…
После этого поцелуя мы минут десять сидим молча. Даже в глаза друг другу глядеть боимся. Понятно, что чушь полная, что ничего такого у нас нет, а все равно гадко. Гадко и жутко. Словно в болотную жижу окунули. Или куда похуже. Я потом протопал к умывальнику и долго оттирал пальцы затхлой водой, потому что казалось, что они у меня липкие от крови. А еще меня не отпускало ощущение, что в толпе придурков, оравших и бегавших с мачете, мелькало знакомое лицо. Мое, Элизабет, лицо.