– Нет, спасибо, дела мы обсудим у меня в кабинете в девять часов ровно по берлинскому времени. И смотрите, коллега, не опаздывайте, как в прошлый раз.
– Да, да, – поспешил ответить Костылев, снял очки и принялся протирать линзы парчиной широких трусов, – постараюсь, Герман.
Клоц скрипнул зубами, он ненавидел, когда русский переиначивал его фамилию. Он вышел в коридор и включил наручный коммутатор:
– Фокси, ты где?
– Судя по излучению, где-то в реакторном отсеке, точнее не могу сказать, – отозвался голосом робота динамик.
– Как ты там очутился, donner Wetter?
– С господином Костылевым ехал в лифте, потом погас свет, он вышел, а я остался. Я ничего не вижу.
– Включи пеленг, сейчас приду.
Он нашел Фокси с заклеенными пластырем камерами, блуждающего по реакторному отсеку, то и дело с глухим стуком натыкающегося на оборудование.
– Фокси, кто это сделал?
«Дурацкий вопрос, кто это мог сделать кроме дикаря из Красноярска». Клоц принялся нервно отдирать пластырь от линз.
– Не знаю, после того как мы зашли в лифт с господином Костылевым, у меня сначала вышел из строя правый, затем левый окуляр.
– Черт бы подрал этого русского. Ай! – Клоц вскрикнул и палец с обломанным ногтем сунул в рот.
– Свинья эдакая, – прошипел он в гневе, – такое терпеть нельзя.
Клоц быстрым нетерпеливым шагом, подпрыгивая на носках, направился к лифту, следом скользил робот, на правом окуляре все еще оставалась наклейка из пластыря.
– Все, с меня хватит. Извольте, дорогой Иван Федорович, перейти на свой корабль. Наши эксперименты почти завершены, осталась рутина. Копию карты и отчета отправлю по шестому служебному каналу. Fischkopf[3], это невыносимо.
Не встретив сопротивления и возражений, Клоц припомнил все проступки коллеги за тридцать дней общежития, начиная с последней выходки с Фокси. Он сильно нервничал, откинув голову назад, трясся, редкие седые волосы вздрагивали. От переизбытка чувств Клоц стал заикаться и перемежать английские слова с немецкими. Он все больше воспламенялся, чувство справедливой ярости кипело и росло, как верховой пожар при сильном ветре. Его лицо с аристократическими чертами искривилось. Он вцепился в край стола, словно боялся не утерпеть и вцепиться в горло ненавистному ему человеку.
Иван Федорович жевал бутерброд, запивая чаем, который заваривал в гильзе термального колокола, отсыпая понемногу из бумажного кулька, принесенного контрабандой на «Союз».
– У вас axel schweis[4], фу, – наконец закончил Клоц речь, тяжело дыша, глядя на Костылева слезливыми широко раскрытыми глазами.
– Что ты взбеленился, Герман…
– И не называй меня Герман, у меня есть… – Клоц затряс пальцем, его лицо побагровело еще сильнее.
– Дорогой Клоц, я не собираюсь с вами ругаться и спорить.
Кто-то умный сказал: «Спор начинается с недоразумения. Переходит в ожесточение и заканчивается остервенением». Агентство поставило нам задачи, определило цели, давайте лучше сконцентрируемся на работе, а не на разных там финтифлюшках.
– Спор? Я с вами вовсе не спорю, уважаемый Ekelbratsche[5], я вам открытым текстом говорю – не хочу вас больше видеть. И никакие это не финтифлюшки.
– Ой, – Костылев скривил лицо, словно съел лимон, отложил недоеденный бутерброд и встал из-за стола, – ты, Герман, мертвого поднимешь из могилы.
– Не называй…
– Знаю, знаю, чистоплюй Херман, я ухожу. А ты переведи дух и выпей валерьяночки.
– Да, вот так, и не забудь взять трусы с опреснителя.
– Пошел ты, – буркнул напоследок Костылев, закрыл блокнот и с испорченным настроением покинул столовую.
Его никто не провожал, кроме Фокси с полотером наготове.
Перед тем как сомкнулись створки лифта, Костылев смачно плюнул на пол и помахал в камеру. Клоц фыркнул и отвернулся от экрана.
– Geh deiner Wege[6], – пробормотал он.
«Союз» отстыковался и ушел в прыжок.
В час ночи следующего дня станцию крепко встряхнуло, вспыхнули аварийные лампы, все, что лежало незакрепленное, попадало, в том числе и Клоц с кровати. Первая мысль: «Столкновение с метеоритом» – ввергла в шок, цифры на мониторах выплясывали dance allemande[7], но после краткого общения с бортовым компьютером и проверкой системы живучести станции Клоц немного успокоился.
Он запросил центр управления полетом. Ответа не последовало. Еще около часа возился с системой связи, пытаясь ее восстановить, прежде чем убедился, что оборудование исправно.
В тщетных попытках он перепробовал все возможные каналы, в том числе и аварийный. Земля молчала.