Ничего не понимая, сбитый с толку, Клоц встал с кресла и, вытирая испарину со лба, подошел к иллюминатору. Он не сразу заметил, что с небосвода исчезла планета.
Долго не мог осмыслить происшедшее, тысячу раз проверял координаты и выдвигал множество различных версий. Луна, Сатурн, Юпитер и прочие планеты Солнечной системы были на месте, не хватало только одной – Земли.
Когда миновал первый затяжной шквал осознания жестокой действительности, Клоц начал судорожно соображать, что же могло произойти? Почему нет Земли, и как ему жить дальше?
Сутки напролет просматривал на мониторе научные трактаты и статьи, выискивая причины и вырабатывая версии, потом в задумчивости бродил по коридорам станции, вдруг сразу ставшей пустынной, неуютной. Коммуникационная система в автоматическом режиме вызывала базу и подавала сигнал бедствия.
На панорамном иллюминаторе Клоц закрепил голограмму, где виртуальная планета вновь занимала свое место в системе.
Забросил научную работу (кому теперь это надо), часами слонялся по станции, раз сто за день проверял данные сканеров и пеленгаторов. Подолгу слушал космос, нацепив наушники, неподвижно сидя в кресле пилота.
Однажды он подошел к зеркалу в стерилизационном боксе.
Из отражающего элемента на него глянуло заросшее, худое лицо с воспаленными глазами. Глядя на бороду, Клоц подумал о русском и со всех ног кинулся в рубку. От радости он не мог вспомнить его имя.
Оказавшись внутри, дрожащими руками набрал запрос о траектории прыжка «Союза» и его позывные. Сердце трепыхалось в томительном волнении, пальцы с изгрызенными ногтями нервно сжимали микрофон.
– Ну, давай чертов Иван, свинья ты эдакая, отзовись, – бубнил Клоц, вслушиваясь в трескотню космоса.
Ничего. «Союз» ушел из квадрата после серии прыжков в неизвестном направлении.
* * *После взрыва Костылев попытался связаться со станцией. Но апокалипсис застал его на активной фазе прыжка и изменил траекторию. Затерявшись в космосе, физик-ядерщик не мог определить свои координаты. Исчезновение Земли повергло его в шок.
Он достал припрятанную для подобного случая бутылку водки и выпил, но от этого легче не стало.
Костылев подолгу сидел в рубке, вглядывался в кристалл холодного космоса и курил. Он вспомнил чью-то шутку: «Я не боюсь смерти, я просто не хочу при этом присутствовать», – и она ему понравилась. Какова будет его смерть, найдет ли его душа дорогу к своим и не сойдет ли он с ума, прежде чем преставиться.
Иван Федорович часто вспоминал семью, которой не стало.
Как и многие миллионы людей, они исчезли в одночасье. Вспоминал город, друзей, знакомых… Вся его жизнь превратилась в сплошной поток воспоминаний с берегами из тоски и скорби.
Он развернул огромный парус из сплава легких и крепких металлов, улавливая космический ветер, направил корабль по спирали, с каждым витком расширяя зону поиска. Год за годом он прочесывал космическое пространство, вероятность оказаться на координатах Земли была ничтожно мала, но что еще ему оставалось делать?
Жутко испугался, когда однажды корабль тряхнуло и заскрежетали стыковочные замки. Из шлюза в облаке дезинфицирующего пара вышло сгорбленное существо с впалой грудью, с воспаленным взглядом. Сердце Костылева на миг остановилось, больно ударило в ребра, защемило и, словно маховик, со скрипом провернувший вкладыши, забилось снова. Он узнал Клоца Хермана.
* * *При виде голограммы, прикрепленной к панорамному иллюминатору, у Ивана Федоровича на глазах навернулись слезы. Он долго стоял у стеклянной стены и всхлипывал, глядя на родную Землю.
Они пили шнапс «Киршвассер» с кубиками льда и любовались голубой планетой. Костылев наотрез отказался уходить в столовую, и всю снедь перетащили на капитанский мостик.
За семнадцать лет они потеряли навык быстрой речи, позабыли большую часть английских слов. Неумело разговаривали, разбавляя предложения мычанием и эканьем. Отчаянно жестикулировали, выжимая смысл из корявых фраз.
Едва умещаясь на беговой дорожке, уселись на тропинке под сенью столетних вязов парка «Баварский лес» и там продолжили по очереди прикладываться к бутылке, не обращая внимания на подрагивающую голограмму.
Горевали, перебивая друг друга, рассказывали, как тяжело пришлось им в эти семнадцать долгих лет, когда вдруг лишились родины. Костылев называл немца «земляком», а Клоц его «камрадом». Каждый брал на себя вину за давнюю ссору. Они не могли наговориться, маленькая радость временно затмила большое горе, только под утро, пьяные и счастливые, свалились без сил.
* * *С раскалывающейся головой, разваливающимся телом Клоц отстегнулся и поднялся с кровати, его тошнило. Каждое движение болью отзывалось в голове, немец жмурился, и его здорово шатало.