А головой я не ударялся никогда, не случилось такого, не моя вина.
* * *Странное настало время. По утрам я, как обычно, приезжал в Академгородок и ждал Иру на выходе из метро. Мы быстро обменивались новостями – точнее, новыми воспоминаниями, которые накапливались за несколько часов, что мы не виделись, – и расходились по своим институтам. В обеденный перерыв спускались в академический сквер, где в тени раскидистого платана стояла удобная скамейка, и снова вспоминали, а еще рассказывали друг другу о себе. О нас здешних, познакомившихся недавно.
– А помнишь, – говорила она, знакомым жестом прикладывая ладони к щекам, – как мы в девяносто пятом ездили в Лондон и Париж?
– Да-да, – тут же вспоминалась мне эта поездка. – Помнишь, как на Трафальгарской площади патлатый дядька забрался в цветник около колонны и хотел толкать речь?
– Да, верно.
С каждым днем мы все больше убеждались, что помним не просто похожее. Одна у нас была память, общая. Мы оба помнили, как подавали заявление во Дворец счастья, но в день регистрации прорвало водопровод, и бумаги нам пришлось подписывать в затрапезной комнате, куда вода не добралась. Свадьбу перенесли на другой день, и, когда Ира выходила из машины, с ее ноги упала туфля…
С Лилей у нас было почти то же самое, с той разницей, что во Дворце счастья все было в порядке, и вышли мы в зал регистраций под марш Мендельсона. У Лили болела нога – подвернула, поднимаясь по лестнице. Она хромала, и я поддерживал ее под руку…
За эти дни мы с Ирой ни разу не коснулись друг друга, хотя мне все время хотелось делать то, что много раз… обнять, крепко-крепко прижать к груди, заглянуть в глаза, сказать «родная моя, мы вместе, все будет хорошо», но я понимал, что сижу на скамейке с почти незнакомой женщиной, и не знал, как она отнесется, если…
То есть, знал, конечно, и она знала: хотела того же, что и я, и тоже, не понимая себя, не могла протянуть ко мне руки и сказать, как обычно: «Мишенька, у меня холодные ладони, согрей».
Ира тоже стеснялась двусмысленности. Однажды, пристально посмотрев мне в глаза и увидев в них разрешение говорить все-все, даже такое, что может причинить боль, сказала медленно, тщательно подбирая слова:
– В тридцатом, когда ты… тебя не было уже год… ко мне посватался старичок… Игорь Матвеевич его звали… Сам себя он называл Игаль… Хороший был человек… Я не смогла. Он меня не понял, по-моему. Решил, что я жертвую личной жизнью ради дочери и внуков. А я не представляла, что другие руки будут…
Ира заплакала, и так было странно видеть горькие старушечьи слезы на лице молодой женщины, что я ладонью стер слезинки, а другой ладонью пригладил распушившиеся от неожиданного порыва ветра волосы, а потом обнял за плечи, а потом мы целовались – впервые в нашей жизни и так, как много раз целовались, и так, как никогда не было, и так, как было много лет. Все было знакомо, каждое движение, каждый взгляд, каждый вздох… и не знакомо совершенно.
Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался сам собой:
– У тебя должна быть родинка на… извини…
Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.
– А у тебя родинка на спине между лопатками, – сказала она. – Ты ее даже в зеркале увидеть не можешь.
Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми – физически, – чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.
* * *Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьем она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чем-то все же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать «мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая – чаще всего правильно, – что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придется принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать – я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тещей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.
Мы о чем-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела не решаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить.
Это физическая проблема, а не психическая, и решать ее нужно физическими методами. Точнее – вспомнить, как проблема решается.
Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве – фантазией, которую невозможно проверить. Еще я нашел смутные сведения о психической болезни под названием РМЛ – расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщеплялась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя – и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.