Я достал из багажника ведро, канистру воды и свежезаряженный аккумулятор. Вытащил прибор и датчик. Сел под широкую лапу старой ели, прямо в мягкий мох. Смахнул с лица паутинку. Звукачи вещали что-то об очередной успешной реформе, проводимой правительством. Я соединял провода и, честно говоря, побаивался Третьего, самого страшного закона бзиколоши:
«Бзик вредит человеку как действием, так и бездействием».
Когда прибор показал тридцать шесть и шесть, я осторожно вытащил звукачи из ушей, и воткнул их в соски резинового ведра.
Шум леса накрыл меня с головой, как волна. Я растворился в нем. Я совершенно обалдел. Звуки входили в меня, будто тысячи ножей в масло. Я был в смятении и восторге – плотная масса лесных звуков не вещала ни о чем, не призывала ни к чему! Щебет птиц. Шум ветра в кронах. Деревянный скрип стволов. Далекий голос кукушки. Я слышал все – топот муравьиных лапок по ветке старой ели, трепет крыльев мелких стрекоз и бабочек, жужжание ос и комаров, копание червей в земле и рост травы… И над всем этим звуковым великолепием гулко бил колокол взволнованного сердца… Мое тело стало сплошным ухом, с которого содрали кожу… Звукачи в ведре что-то пищали, но я просто плюнул в их сторону.
Я закрыл глаза и прислонился спиной к бугристому стволу. Бесконечно долго наслаждался дикой лесной смесью гармоник и децибелл. Куда там искусственной тишине! Куда там фальшивому «шуму леса», «шуму моря» и даже «шелесту бабла», что можно послушать в звукачах!
Не знаю, сколько прошло времени – ведь о нем никто не напоминал, а часы теперь бывают лишь у коллекционеров… Я немного пообвыкся и наслаждался лесной симфонией, не выделяя звучание отдельных «инструментов»…
И зря. Потому что не расслышал шагов, что приближались ко мне. Хруст веток я слышал, но мало ли неизвестных звуков на свете… И даже не обратил внимания на шепот:
– Смотри – тоже резиновое ведро. Им всем, что ли, Толян соски вваривает? Он так сопьется к едрене фене… гы-гы-гы…
– К тому идет. Ты видал – он уже гробы в ушах таскает…
– А где он сам-то, умник этот?
– Да вон, под ёлкой сидит…
– Очередной живой покойничек – пульса нет, а температура нормальная… гы-гы-гы…
Нет, они меня не били. Слегка ткнули сапогом под ребра:
– Вставай, натурал грёбаный… бегай тут за вами по лесам, ноги бей…
Я очнулся от грез и вскочил на ноги. На голову мне мгновенно напялили шлем. Щелкнул замок. Громовой голос проорал:
– «Основы звуковой культуры», глава первая…
Пока меня везли, я прослушал восемь глав. На предельной громкости.
Привезли в ту загородную больницу, о которой не принято говорить.
Повели по коридору с рядом одинаковых дверей. Навстречу два санитара протащили человека – голова запрокинута назад, изо рта текут слюни…
Меня подвели к одной из дверей, сняли шлем. До того как втолкнули внутрь, успел прочитать табличку: «РЕАБИЛИТАЦИОННАЯ СУРДОКАМЕРА».
Кровать, унитаз, мягкие стены без окон. На подушке – «Основы звуковой культуры».
И мертвая тишина.
* * *С тех пор я ник-к-к-когда не снимаю з-з-з-звукачи. И в-в-в-вам не советую.
Елена Кушнир Сказка о графомане
Дынин был графоманом.
Дынин был бездарным графоманом. Очень бездарным. Возможно, самым бездарным графоманом из всех, когда-либо живших на свете. А возможно, и нет.
Он сочинял стихи, в которых рифмовал «прекрасное – ясное» и «розы – морозы». В прозе он мог написать «синие глаза пожирали карие» и «в действие вступили всевозможные преступники, до этого времени мирно сидящие в подпольях». Чаще всего Дынин писал вариации следующего: «Она была воплощением греховного искушения, и темная расселина между ее ягодиц приковывала взор».
К этой самой расселине между ягодиц Дынин вообще испытывал особую слабость, воспевая ее везде, где только мог. Расселина, можно сказать, была путеводной звездой его творчества. Она даже послужила причиной разрыва между Дыниным и его невестой Анфисой Павловной Чеховой. Однажды он сочинил оду в честь ее, Анфисы Павловны, ягодиц. По ознакомлении со стихами невеста вдруг побурела лицом, заявила, что сыта по горло и Дыниным, и его творениями, а в особенности тем, что он регулярно пишет про филейную часть, и покинула возлюбленного.
Как и все графоманы (и не графоманы, впрочем, тоже), Дынин мечтал публиковаться.