“Я – вчера. Я знаю завтрашний день”.
Лишь бы не подвели гончары».
Пропуск в будущее
Проснулся лейтенант в темноте.
Тихо. Не видно ничего. Огонь в печке угас.
Окликнул: «Пугаев!» Из темноты никто не ответил.
Лейтенант толкнул дверь своей (пугаевской) каморки, вошел в холодную темноту. На ощупь вздул огонь, засветил свечу. Колеблющийся свет упал в один угол, потом в другой – на нары, пустые, с брошенным на них ненужным тряпьем. Позвал громче: «Зазебаев!» Тогда из кухоньки из темноты смутно выдвинулся темный человек, запахло землей, тлелым навозом.
– Где?
– Ушли.
– Куда ушли?
– К вохре, наверное.
– Ты хвостом не крути, – сказал лейтенант негромко.
Дотянулся до полушубка, до портупеи. Даже смотреть не
стал, по весу кобуры ясно: наган забрали, значит, пошел Пугаев-Гусев не в сторону вохры. В побег пошел. И девчонка с ним.
– Ты, дурак, почему не ушел?
– Куда ж мне? С коротким сроком…
Лейтенант осмотрелся, одеваясь. Забрал свой мешок.
– Неужто и вы в побег, гражданин уполномоченный? – поинтересовался тулайковец.
Хотел бросить: «На похороны», но даже для Зазебаева это прозвучало бы слишком. Просто промолчал. Сейчас любое слово, сказанное вслух, могло в будущем повредить делу. Явятся скоро люди майора Кутепова, для них показания тулайковца будут главными.
В распахнутую дверь ударило снежной пылью.
Поземку несло, но над ближней сопкой уже распахивалось полегоньку небо – клокастое, в бледных пятнах. Чувствовалось, скоро ударит настоящий мороз. Подумал: зачем Гусев взял синюю? На прикормку? Да какой из нее прикорм? Прикинул: ход у них один – по самому краю сопки. Если не дураки, разгребут неглубокий снег на взгорках, наберут синей травы. Ею и лечишься, и сыт будешь. Отстраненно прикинул, как бы приглядываясь уже к возможной будущей, ни на что прежнее не похожей жизни: а что там?.. Оттуда вон – по распадку вниз… другого пути нет… Если пройти обдутым краем сопки, путь сокращу… А дурак Зазебаев пусть томится в непонимании. Майор Кутепов будет сапогом стучать в пол: где твоё население? А тулайковец в упорном своем непонимании одно будет твердить: ушел лейтенант за беглецами… Наверное, вернуть хочет… Это вот и следует донести до ушей майора. Тулайковец ведь не знает, что оружие у татарина…
Проваливаясь в неплотном сухом снегу, добрался до склона. Ниже спускаться опасно, там кедровый стланик, его ветки под снегом – будто капканы. Не продерешься. А вернуть наган надо. Без нагана ни в коммунизм, ни к Кутепову.
Поежился. Холодно.
В лефортовской тюрьме лучше сидел.
Там, в Лефортове, придурки по углам дрались, орали, спали, тискали романы. Камеру на тридцать человек то набивали вплотную, то многих враз уводили, разряжая грязное душное пространство. Кто-то еще прикидывал, как на первом же допросе разберется с ужасной ошибкой органов, но умные помалкивали. У кого были деньги, те пользовались ларьком. Экономить не было смысла. На счету, например, Шмакова Бориски было аж сорок два рубля с копейками. Отчество при росте в полтора метра ни к чему – Бориска Шмаков, и всё. Под этим именем коптился в лефортовской общей камере лейтенант Стахан Рахимов – сотрудник органов. Бориска Шмаков – человек социально близкий, это Рахимову обстоятельно втолковали. Хорошо, заявка на ларек работала (форма № 20), присоседился к одному (из нужных). Год тридцать пятый, а этот всё еще жил как в двадцатых, считал себя человеком. Выписал из тюремного ларька школьную тетрадь в клеточку (десять копеек), карандашик. А вот Рахимову (простите, подследственному Шмакову Бориске, социально близкому) принесли дешевую колбасу и чеснок. Хорошая закупка, с пользой. А вражина этот с клетчатой тетрадкой совсем спрыгнул с ума: попросил из тюремной библиотеки учебник английского языка. Наверное, готовился бежать. Сейчас изучит язык и бегом к Чемберлену. Шмаков Бориска с аппетитом жевал колбасу с чесноком, при его памяти чужие глаголы можно на слух заучивать. Сосед заинтересовался:
«Вы что? Вы английским владеете?»
«Да так… Помаленьку…» – замялся Шмаков.