«Не хочу».
«Да почему?»
«Я такое уже пробовал».
«Ты это про новую жизнь?»
«И про нее. Никому не верю».
«Это зря», – поворошил огонь лейтенант.
Ложный татарин вздохнул, посмотрел на еще живой ком тряпья, выругался:
«А, может, правда, рискнуть, а? Девчонку жалко… Она и в тепле синяя, а тут совсем доходит… Может, правда, отдать взрывчатку, спрятаться в деревне?.. С девчонкой этой огород заведем, высадим синюю траву. Без синей травы ей никак нельзя, она совсем у меня дурная, есть в деревне нечего», – сказал так, будто в деревне нынче действительно совсем никак ничего не найти.
И отшатнулся: как громом ударило в огонь, полетели головешки.
Отбросил девчонку в тень. Издали, из сгущающихся потемок, с натугой выкрикнули: «Эй, внизу! Всем отойти от костра. Иначе стреляем на поражение!» Лейтенант без напряга узнал голос майора Кутепова. Подумал: опять потом понаскажет всяких страстей, как про ту тьму над Ямалом.
«Чего хотите?» – крикнул Пугаев-Гусев.
«Выходите по одному с поднятыми руками!»
И с короткой паузой: «Где лейтенант Рахимов!»
«Да здесь он, ваш уполномоченный!» – весело откликнулся Гусев.
«Лейтенанта первым отпустите! Даем на размышление пять минут».
«А если я сам начну стрелять на поражение? – весело крикнул Гусев. Опасность его явно заводила, кровь сильней бежала по жилам. – Сперва в гражданина уполномоченного, потом в девчонку, а?»
Лейтенант Рахимов молча смотрел на ком серых тряпок у костра в снегу.
Пурга опять притихла, никак не могла взять новый разгон, маялась, от этого в небе подрагивали редкие звезды – бледные, будто подернутые ледком. Или как тот утопленник, который молча звал: выпусти… Кипятком ошпарила кожу внезапная дрожь… Поежился. Сказал: «Ты, Гусев, в переговоры не вступай. Сам договорюсь». Бывший красный командир на такие слова лейтенанта только обидно фыркнул. Не знал по дурости своей, даже не догадывался, что правильное в одной исторической остановке может оказаться совсем неправильным в другой исторической обстановке. Не верил никому, кроме как себе. Так много пережил за последние пятнадцать лет, что совсем перестал людям верить. Когда огромное ржавое яйцо величиной с дом загрохотало, поднялось над Марсом, он все еще был в запале от драки с марсианами. Вот черт, как далеко затащил его инженер Лось! От боли и тряски отключился и сколько времени провел без сознания, кто знает. Очнулся, небо над ним было желтое, стеганое, как сундук. Потом понял: это внутренняя обшивка корабля. И понял: летим! Что-то стучало, стучало мерными ударами. Марс в окошечке казался уже меньше чайного блюдечка, и очнувшийся инженер тоже проявил слабый интерес: «Где мы?» Ответил: «Да все там же, Мстислав Сергеевич, – в пространстве». Все тело болело, кажется, ранен был, соображал плохо. Двигаться совсем не хотелось, никак не мог вспомнить, как прорывались к металлическому кораблю. Кажется, местные выскакивали откуда-то. Нет, не помнил… Бабы синие бежали куда-то, может, с детьми… Глянул на ящики с запасом воды, пищи, кислорода, на всякое тряпье, наваленное теперь везде, снова впал в забытье… Как американцы при приземлении наружу вытаскивали – тоже плохо помнил, все торчала перед глазами какая-то синяя девчонка, жалась к нему… Рука в гипсе, сломана челюсть, но Гусев в САСШ в больнице не залежался. Сперва с инженером Лосем ходил по банкетам; и при них всегда та синяя девчонка, официально считали ее негритянкой. Потом девчонке в дипмиссии документы выдали. А что? Прилетела с советскими подданными, неважно, что кожа у нее, как у дохлой гусыни. Кто страну держит в блокаде? Вот то-то же! Потом банкеты надоели, выпить больше, чем мог, у Гусева никак не получалось. Выписал из Ленинграда жену Машу, нарядил ее как куклу. Увидев синюю, Маша бросилась в слезы, как в омут: «С кем нажил?» Гусев бесился: «Дура! Ты Мстислава Сергеевича спроси! Он подтвердит: синяя сама влезла в корабль! Никто не звал ее! Там же везде стреляли, бегали, она, как мышь, проскользнула в корабль, спряталась в тряпках. Ты посмотри, лет-то ей сколько! Когда бы успел такую нажить?» Все равно синюю девчонку Маша не полюбила, забрал ее инженер Лось в свой домик на Охте для лишнего спокойствия, а Гусев на лекциях (если Маша присутствовала) так говорил: «Вот такие теперь девчонки в САСШ». Лживо указывал: они там голодают, если кожа не белая. В партийных кругах срывал аплодисменты. Маша постепенно простила, а инженер Лось молчал. И равильно делал. Когда Гусева взяли по делу «мракобесов», он тоже не спорил. Пришили Гусеву к/p, социальное разложение, добавили причастность к японской разведке. А когда копнули глубже, он признал и длительную секретную работу на марсиан. К тому же, в постельном белье у Гусева нашли при обыске английскую гранату «мильс», вечно у него что-то валялось без дела. Измена родине (58-1а), сношения с иностранцами (58-3), шпионаж (58-6). Чего тут спорить? Убедительно. Все свидетели по делу «мракобесов» указывали на Гусева как на злостного шпиона. Вот откуда у него японский патефон и зарубежные пластинки? А следователь тыкал в нос бумажками, отобранными у «мракобесов»: «О чем это, а? Какая Кафа? Какой такой морской порт?» Гусев ничего не скрывал, признался: он слышал от инженера Лося Мстислава Сергеевича, что был такой большой порт, только ныне весь ушел под воду. «Так-так. Готовились, значит, встретить десант с боевых подводных лодок?» Ясный день, и к этому готовились. Сам Гусев, правда, об одном по-настоящему жалел: когда его брали в домике на Охте, шла хорошая карточная игра, он не успел доиграть раздачу на висте. Итог: пятнадцать лет. Уже на Колыме пришили саботаж, невыполнение норм, злостную антисоветскую агитацию. Полковник